В кучке отзывчиво, дружно и весело раздался смех удовольствия. Очевидно, слово пришлось по сердцу.
У Василия Свитки при этом только слегка подернуло мускул справа над верхней губой.
— Н-да, вот там толкуй, как знаешь, — продолжал он, — а Напольён все-таки приказал волю дать, и дали! А кабы не он, быть бы нам вечно крепостными!
— Постой, парень!.. Постой… Ты это не тово! — разводя руками, вмешался в разговор захмелевший приказчик. — Мы тоже на этот счет не безызвестны!.. Нам старики тоже сказывали, как в двенадцатым годе этого самого Бонапартия мы метлой из Расеи погнали; и он, значит, за это за самое, опричь одной злобы, ничего к нам питать не может!
— Так то был дядя, сказывают! — возразил Свитка, — а теперь на троне сидит племянник, и он рассуждает по-христиански: ваши мужички, говорит, моего дядю обидели, а я хочу им за зло добром заплатить, и потому пускай все будут вольные. Вот он как рассуждает!
— Нет, брат, стой! — подошел к столу солдатик. — А зачем же он, коли так, эту Крынску кампанию свою затеял? Сколько народу-то покалечил у нас! Коли он такой сердобольный, так он бы лучше Богу молился. Вот что!
— Ну, уж это не нашего ума дело, а лучше скажи-ка ему спасибо за его приказ!
— Да кто ж это нашему государю может приказывать! — горячо стукнул солдат ладонью по столу. — Ты, брат, эти глупые речи покинь лучше, пока мы те бока не намяли! Песни вот ты хорошо играешь, а уж слова-то говоришь совсем как есть дурацкие!
— Постой, братцы! — перекрикивая всех, вмешался Иван Шишкин. — Чем по-пустому толковать, так лучше настоящее дело! Пускай всяк видит и судит. Вот что, братцы: как были мы под Новодевичьим, так при нас там вот какую грамоту читали и раздавали народу. Одна и на нашу долю досталася… Прислушайте-ко, пожалуйста!
И развязав свою котомку, он достал из нее сложенный вчетверо лист плотной бумаги и показал его присутствующим.
На листе красивым шрифтом, с золотом и киноварью, было отпечатано: "Золотая грамота".
— Это что ж такое? — с любопытством и недоумением пытали в кучке. Все придвинулись поближе к Шишкину.
— Это, братцы манифест! Царская грамота! — пояснил он. — Слушайте!
И стал громко и внятно читать:
"Божиею милостию, Мы, Александр Вторый, Император Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и проч. и проч. и проч.
В постоянной заботливости нашей о благе всех верноподданных Наших, Мы, указом в 19-й день февраля 1861 года, признали за благо отменить крепостное право над сельским сословием, Богом вверенной Нам, России. Ныне, призвав Всемогущаго на помощь, настоящим Манифестом объявляем полную свободу всем верноподданным Нашим, к какому бы званию и состоянию они ни принадлежали. Отныне свобода веры и выполнение обрядов ее церкви составят достояние каждого. Всем крестьянам, как бывшим крепостным, так и государственным, даруем в определенном размере землю, без всякой за оную уплаты, как помещикам, так и государству, в полное, неотъемлемое потомственное их владение".
— Это, значит, господа, помещикам больше ни копейки! как есть шиш один! — пояснил Свитка.
— О?! И в сам деле?.. Это, братцы, нам на руку! — с видимым удовольствием откликнулся кое-кто из кучки. — Это и очень нам любезно!.. Ну-ну! Валяй-ко дальше! Что еще там прописано?
"Полагаясь на верность народа нашего, — продолжал Шишкин, весьма подбодренный сочувственным отношением слушателей — Я, признал за благо для облегчения края упразднить армию Нашу! Мы отныне впредь и навсегда освобождаем Наших любезных верноподданных от всякого рода наборов и повинностей рекрутских; затем, солдатам армии Нашей повелеваем возвратиться на места их родины".
— Значит, некрутчине шабаш? — спросил кто-то.
— Шабаш! — подтвердил Свитка. — Отныне и навсегда шабаш и некрутчине, и наборам, и всякому войску! Ни одного солдата больше не должно быть в целой России! Все будут вольные! Всяк, значит, делай, что хочешь!
— Э?!. Это важно!.. А насчет повинностей как?
— А вот, слушай далее!
"Уплата подушных окладов, имевших назначением содержание столь многочисленной армии, со дня издания Манифеста, отменяется. Всем солдатам, возвращающимся из службы, также всем дворовым людям, фабричным и мещанам повелеваем дать без всякого возмездия надел земли из казенных дач обширной Империи Нашей".
— Э, робя! Это, ей-ей, хорошо!..
— Что и говорить! Чего лучше!.. Надо только Бога молить…
— Да только неужто же все это француз?
— Все он! — с непоколебимою уверенностью подтвердил Свитка.
— А как же насчет теперича лесу, ну и опять же всяко хозяйство надо обзавести себе, избу поставить, скотинку там, что ли — без того нельзя же ведь, хоша и солдату, али дворовому. Это-то как же? Сказано про то аль нет?
— Про это хоть и не сказано, а слышали мы так, будто все это брать от помещиков, — объяснил Свитка. — Помещик должен отдавать все беспрекословно, а ежели кто заартачился сейчас его своей расправой, и бери все, что хочешь!
— Это хорошо! — одобрил чей-то голос, но большинство не подхватило, а напротив того, о чем-то сомнительно раздумалось!
— Ну, да этого не сказано; это, должно, малый врет, а ты читай дале! — молвил какой-то мужик.
"В каждой волости, равно в городе, — продолжал Шишкин, — народ избирает четырех, пользующихся его доверием, человек, которые, собравшись в уездном городе, изберут совокупно уездного старшину и прочие уездные власти. Четыре депутата от каждого уезда, собравшись в губернский город, изберут губернского старшину и прочие губернские власти. Депутаты от каждой губернии, призванные в Москву, составят Государственный Совет, который с Нашею помощью будет управлять всею Русскою землею. Такова Монаршая воля Наша".
— Теперь, братцы, значит, сами управляться будем.
— Так, слышите, царь желает! — комментировал Свитка.
Мужики призадумались.
— И бумаги править нам же? — спросил один.
— И бумаги, и все, как есть, всем самим заправлять.
— Самим?.. Ну, это что-то не тово… Как же теперь стану я заправлять, коли я грамоте не знаю.
— А мозги на что?.. Есть мозги — значит, и валяй!
— Да все ж без грамоты не управишься. Тут, вона, мало ли чего нужно!..
— Ну, грамотных выбирайте…
— Так-то, оно так!.. И значит, это мужики всем царствием заправлять будут?
— Значит, будут.
— А господа-то куды же?
— А к черту! Куда хотят, туда и идут! А нет, и на сук можно вздернуть!
— Ишь, какой прыткой!.. На сук!.. За что же это на сук?.. Душа-то ведь тоже хрещеная!.. За эти дела и кнутьем на площади порят да в каторгу шлют. — Нет, это ты, брат, дуришь!.. Да ну, ладно! Читай дале!..
"Всякий объясняющий противное и не исполняющий Монаршей воли Нашей есть враг наш. Уповаем, что преданность народа оградит престол Наш от покушений злонамеренных людей, не оправдавших Наше Монаршее доверие. Повелеваем всем подданным Нашим верить одному Нашему Монаршему слову".
— Так вот, слышишь, любезный, что сам царь повелевает! — строго обратился Свитка к мужику, высказавшему некоторое сомнение. — Ты, значит, ослушник воле царской!.. За это в кандалы!.. За это вяжут да к становому нашего брата, а ты, значит, молчи да верь, коли это пропечатано!
— Да я что ж… я ничево… я так только… Известно, супротив царя не пойдешь, — опешил мужик и смущенно примолкнул.
"Если войска, обманываемые их начальниками, — продолжал меж тем Шишкин, — если генералы, губернаторы, посредники осмелятся силою воспротивляться сему Манифесту — да восстанет всякий для защиты даруемой Мною свободы и, не щадя живота, выступит на брань со всеми, дерзающими противиться сей воле Нашей. Да благословит Всемогущий Господь Бог начинания Наши! С Нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!" — громко и торжественно заключил Шишкин, вторично обращаясь к слушателям и показывая красиво расписанный лист.
На лист глядели с любопытством, но в каждой почти голове царило недоуменье и сомнение. Манифест давал уже так много, что невольно рождался в душе вопрос: да уж точно ли правда все это? — хотя быть может, каждый не прочь бы был воспользоваться его широкими посулами. Перспектива казалась заманчивою.
— Значит, коли начальство не согласно, — сейчас бунтовать? — спросил кто-то.
— Так, голова! Верно!.. Сейчас и бунтуй! — с полною уверенностью одобрили оба бурлака.
— А отчего ж это доселева за бунты-то все наказывали?
— Теперь, милый, другие порядки пошли. Теперь сам царь бунтовать велит.
Наступило новое раздумье и молчание.
— Други почтенные! братцы! — вдруг возвысил голос отставной солдатик. — Это, надо быть, и вправду француз всю эту штуку выдумал! Потом он, первым делом, в этой грамоте что говорит? — Говорит, что войско прочь, что солдатов больше не требуется! — Так ли?
