— Так, так!.. Не требуется.
— А кто же Расею-то защищать будет? — продолжал он; — коли войска нет, сичас, значит, неприятель подошел, и сичас заполонил себе как есть всю землю. Это он под нас, значит, ловкую штуку подводит!.. Никак тому быть не возможно, без войска-то! Он, значит, только глаза отводит!..
— Э!.. И в сам деле! — одобрили в кучке. — Оно точно, что так… А то бы с чего ему сердобольствовать!
— Беспременно так, братцы!.. Опять же хоть это взять: сами, говорит, управляйтесь. Теперь будем говорить по-солдатски! Примером взять — батальон. Как же ж этта управится батальон без камандеров? Никакой команды нет, и не знаешь ни куда тебе идти, ни что делать. Солдат этому не обучен, а командер обучен, он всю эту штуку знает. В батальоне, теперича, только шестьсот, аль семьсот, а в Расее-то тьма народу! Как же ж тут-то управиться? Это, значит, француз под Расею всю эту штуку подводит, чтобы способней заполонить-то было! Ей-Богу, так братцы!.. Этому вы ничему не верьте.
— Э, друг любезный! Ты, стало быть, против царя! Ослушник воли царской! — напустился Свитка на солдата. — Братцы! Слышали, что царь насчет ослушников сказал? Чего глядите-то?
— Нет, ты погоди! — выступил вперед солдатик. — Нешто волю царскую так объявляют? Волю царскую по церквам, под колоколами читают, а не в кабаках! Царское слово через начальство, да через священство идет; а ты что за человек? По какому ты праву? а?
— Эй почтенные! Находка! — закричал вдруг приказчик.
Пока Шишкин читал, а Свитка делал пояснения, он подобрался к раскрытой котомке, из которой чуть-чуть высовывался край другой подобной же грамоты. Подобравшись и смекнув, что дело тут, кажись, не совсем-то чисто, он под шумок запустил в нее руку и достал целую пачку "золотых грамот".
— Вон сколько с ними добра! — кричал хмельной кулак. — Дело не чистое!.. Это, ребята, бунтовщики… Смуту варят!.. Бей их!.. Бей в мою голову!.. всех бей!.. Держи их, ребята!.. Вяжи по рукам, да к становому.
Агитаторы побледнели. Шишкин совсем почти растерялся, но Свитка не утратил присутствия духа. Минута была критическая. Люди, за несколько еще минут расположенные верить им, теперь готовы уже были кинуться на обоих и начать свою страшную расправу.
— Где твой кистень?.. Держись за мною!.. Не робей! — быстрым шепотом обратился к Шишкину Свитка и мигом достал из-за пазухи заряженный револьвер.
Солдатик, с криком "вяжи!" первый ретиво кинулся на него.
— Убью! — закричал тот и выстрелил почти в упор.
Пуля, вырвав клок сукна из левого рукава, шлепнулась в стену.
— Кто первый подступится, убью на месте! — грозно кричал Свитка.
И с этим словом, пятясь к дверям вместе с товарищем, он воспользовался минутным ошеломлением присутствующих и выскочил из горницы.
— Держи! держи! — раздались за ними крики. Но Свитка успел уже вскочить в тележку, Шишкин вслед за ним — и сразу захватил вожжи. Ударив ими, что было мочи, по лошадке, он отчаянно загикал, продолжая непрерывно хлестать ее — и озадаченная лошадь, дергая головою, быстро сорвалась с места и пошла вскачь — вон из деревни.
— Держи! держи! — раздавались меж тем громкие крики. Весь народ выскочил из кабака, и несколько человек погнались за беглецами.
Свитка, упершись коленом в сиденье, стоял, обернувшись назад к преследователям, и держал револьвер наготове.
— Удирай живей!.. Хлещи ее!.. Нагоняют! — задыхаясь, кричал он товарищу, и тот немилосердно гнал бойкую лошадку.
Один парень совсем уже почти хватался руками за задок тележки.
— Кистень!.. дай кистень сюда!.. живее — говорил
Свитка и, не отвращая лица от преследователя, протянул назад руку.
Шишкин торопливо вложил в нее требуемое оружие.
Парень уже держался за задок и на бегу старался заскочить в тележку. Свитка хватил его кистенем в лоб, — тот вскрикнул и опрокинулся на дорогу. Остальные, не преследуя беглецов, раздумчиво остановились над ушибленным парнем, который с посинелым лбом лежал без чувств поперек дороги.
Тележка меж тем скрылась в лесу, но Шишкин все еще гнал и бил вожжами лошадь.
Через час беглецы очутились уже верст за семь. Конь был вконец заморен и не мог уже двинуться с места. Они его покинули в кустах, вместе с тележкой, и покрались кустами же вдоль по берегу. Теперь опасность погони несколько миновала. На счастие их, неподалеку от берега стояла на воде рыбачья душегубка, и в ней мальчишка какой-то удил рыбу. Они криком стали звать его. Рыбак подчалил, беглецы прыгнули в лодку и за гривенник, без излишних торгов и разговоров, перебрались на левый берег, в Самарскую губернию.
Здесь, пока, они уже были вне опасности.
XXXIV. Последняя литургия
Прошло с небольшим месяц с тех пор, как владыка Иосаф приезжал к губернатору ходатайствовать за майора Лубянского. И вдруг теперь по городу Славнобубенску быстро пронеслась весть, что владыка покидает свою кафедру, на которой честно служил столько лет, и что он переводится на дальний север, в другое епископство. Эта неожиданная весть поразила многих. Большинство недоумевало. "Как? что? зачем и почему?" — пытал каждый, и в ответ встречал только пожатие плечами: никто почти не знал и даже не подозревал настоящей причины этого внезапного смещения. Весьма и весьма многие искренно сожалели об отъезде Иосафа: он никому не сделал никакого зла; напротив, сколько людей оставляло в сердце своем благодарное воспоминание о том добре, которое творил старик по силе своей возможности! Никто не мог укорить его в чем-либо недобром, и каждый сознавал в душе, что старик был глубоко правдивым и честным человеком. Тем страннее казался непосвященному большинству этот перевод в отдаленную, заброшенную полосу России, перевод, похожий скорее на какую-то ссылку.
По городу стало известно, что в следующее воскресенье владыка в последний раз будет литургисовать в кафедральном соборе. Эта литургия смущала несколько полковника Пшецыньского и Непомука. И тот и другой ожидали, что старик не уйдет без того, чтобы не сказать какое-нибудь громовое, обличающее слово, во всеуслышание православной паствы своей. И если бы такое слово было произнесено, положение их стало бы весьма неловким.
Но вот наступило и воскресенье.
Церковь была полнехонька, без различия каких бы то ни было каст и сословий. Между народом, поближе к кафедре, затершись в одном уголке, стоял Феликс Подвиляньский вместе с доктором Яроцем. Оба решились выстоять всю службу, чтобы самолично быть свидетелями того, что произойдет сегодня. Они тоже ожидали чего-то…
Владыка служил, как и всегда, величественно и просто. Ясность душевная и твердое спокойствие были написаны на его строгом и в то же время кротком лице. Слова молитвы произносил он тихо, но явственно, так что голос его отчетливо был слышен во всех концах древнего храма. Под впечатлением того сознания, что эта литургия уже последняя, прощальная, предстоящему народу служба владыки казалась еще величественнее, еще торжественнее. Но вот окончилась литургия. Все взоры напряженно обратились к алтарю, все ожидали появления владыки на кафедре, но кафедра оставалась пуста. При звуках "исполаети деспота!" разоблаченный архиерей взошел на амвон, посреди храма, и пение замолкло.
Перекрестясь на алтарь, он положил земной поклон Богу и храму его, с которым он ныне прощался навеки. Затем тихо отдал, на все четыре стороны, по одному глубокому поясному поклону. Это было безмолвное прощание его с народом.
— Прощайте, возлюбленные! Прощайте! — раздался его любящий, но твердый старческий голос. — Расставаясь с вами, скажу одно вам: будьте твердыми сынами нашей Православной Восточной церкви; будьте твердыми и честными людьми русскими! Ежели кого обидел или прегрешил я пред кем-либо из вас, простите мне ради Христа, простившего врагам своим свое великое поругание, свою страшную крестную смерть. Прощайте!
И с этим словом, благословив народ, он пошел из храма.
Все разом бросились к владыке. Каждый хотел получить от него еще одно благословение и в последний раз облобызать пастырскую руку. На многих глазах виднелись слезы.
Владыко уезжал почти нищим. Весь небольшой капитал, скопленный им из своего жалованья, около пяти тысяч, он пожертвовал на богадельню, больницы и народные школы своей бывшей епархии. Весть об этом пожертвовании как-то успела разнестись между предстоящими еще во время литургии, — и это бескорыстие еще более возвысило владыку в глазах покидаемой паствы.
— Виншуен'пану! — сойдя с паперти, обратился Подвиляньский к Яроцу. — Поздравляю!
И он, с многодовольной улыбкой, весело протянул и пожал руку своему приятелю.
— Выпендзяли, хвала Богу! — с таким же удовольствием ответствовал Яроц.
В это время мимо их сходил со ступенек Лубянский. Он был растроган и шел, уныло понурив голову.
