Гачаг Наби думал думу о доле народной, не желал, чтобы у пахаря и жнеца не оставалось ничего, кроме мозолей на руках.
Доколе будут жить они и их дети впроголодь, доколе будут ходить в отрепьях и обносках? Доколе будет бесчинствовать власть, доколе портреты его кровавого величества будут висеть в стенах канцелярий, присутственных мест, земств, и царские глаза будут сверлить душу?
Не хотел Наби, чтобы прекрасные уголки родного края превращались в ад безжалостной рукой самодуров и чинуш. И он избрал путь борьбы во имя сокрушения зол, и в этой борьбе был не одинок.
Беднота любила Гачага Наби и его соратников, поддерживала его, тайно или явно, кормила, обувала, одевала, укрывала.
Как Наби заступился за народ, так и народ стоял за него горой, и был готов сделать все, чтобы вызволить, вырвать Хаджар из неволи.
Без этой поддержки — будь Наби хоть молнией, хоть грозой — только бы сверкнул и сгорел.
… Гоги и Тамара, подойдя к подножью круто взмывшей в небо скалы, молча переглянулись: среди высокой, травы у замшелого валуна, укутавшись мохнатой буркой, полулежал бородатый человек, забывшийся коротким и, наверное, неожиданно сморившим сном, не выпускавший из руки винтовки…
Вся фигура спящего производила противоречивое впечатление. Усталость и сила, непритязательность и достоинство, блаженная расслабленность и напряженная готовность…
Так вот он каков, легендарный заступник и вожак бедноты, опора и надежда народная!
Гоги снова мечтательно подумал о несбыточном, и Тамара, перехватив его неотрывный, пристальный взгляд, догадалась, что у него на душе: "Нарисовать бы!"
Им виделся воображаемый портрет героя, которому бурка заменяла постель, папаха — подушку, высокое небо — крышу над головой — портрет воина с оружием в руке, наводившего страх на врагов.
Это был не минутный покой усталого человека — это было красноречивое молчание бойца, готовящегося к неравному бою с вооруженным до зубов врагом. Это был вызов их степенствам и их благородиям, в аксельбантах, портупеях, эполетах, это была уснувшая до времени гроза.
Гоги перевел взгляд на своих провожатых, в островерхих папахах, в шерстяной чохе, с кинжалами на поясах.
Они все, по знаку молчаливых вооруженных дозорных, стоявших окрест скал, говорили шепотом, передвигались тихо и осторожно: Наби спит! Провожатые ждали пробуждения Наби, чтобы доложить ему о пришельцах из далекого края.
Наби вскоре шелохнулся, поднял голову, осмотрелся.
И, прежде чем провожатые успели представить гостей, сам подошел к ним, раскинув руки, широко улыбнулся:
— …Знаю о вас… Земля слухом полнится… — Сперва подал руку чернобровой, хрупкой Тамаре, обнял Гоги, прижавшись щекой к его обросшему щетиной лицу, похлопал по спине как старого доброго друга.
— Добро пожаловать, игит!.. Зангезурцы рады вам от всей души…
На миг взметнулся его взгляд, и Гоги увидел, как вспыхнули в глазах Наби черные молнии…
Глава восьмидесятая
Поблагодарил атаман проводников, велел своим людям угостить их, накормить бараньей "сойютма", напоить ключевой водой, дать передохнуть с дороги.
И еще Наби дал понять своим людям: не спешить отпускать проводников.
Неспроста давал он такой наказ, всякое ведь случалось. Говорят, осторожность венчает отвагу. Наби знал, что враг хитер, бывало, что попадались на вражью уловку. Вот и Хаджар им удалось схватить.
Проводники — их было Двое — молодые, простодушные крестьянские парни, внушали полное доверие. Но как бы то ни было, Наби хотел их испытать. Могло случиться и так, что у проводников была иная цель. Может, их подослали под видом проводников с целью втереться в доверие к гачагам, узнать их расположение, намерения. Так бывало, и предания сохранили урок потомкам о плешивом Хамзе, втершемся в доверие к великодушному Кёроглу, совершил предательство — похитил его крылатого скакуна…
Гачаг Наби повел своих грузинских гостей к скалам, смыкавшимся верхами, и орлы продолжали парить над ними.
Гачаг Наби, понаблюдав за полетом гордых птиц, обернулся с улыбкой.
— Ваша "Орлица" и до нас долетела…
Гоги улыбнулся в ответ:
— Ведь ее гнездо — здесь…
— Но там, на вашей земле, родилась ее сестра. Спасибо, брат.
— А долетела наша "Орлица" до сестры своей?..
— Да. Из кузницы дядюшки Томаса твоя "Орлица" попала в руки надзирателя Карапета, тот передал ее Хаджар…
— Это ваши люди?
— Наши, брат.
— И что — Хаджар?
— Передала другому узнику, Лейсану. Теперь твоя "Орлица" по камерам летает, закрытые двери отпирает.
— А если обнаружат? Могут ведь к Хаджар снова придраться… Гачаг Наби вздохнул, покачал головой.
— Не могут, брат… Не тронут ее!
— Потому мы ее и назвали — Орлицей! — вступила в разговор Тамара, окидывая взором вечные снега на вершинах, спадающие вниз водопады, клокотавшую на дне ущелья реку, и зеленые пояса лесов по ту сторону.
— Славно у вас получилось. — Наби бережно извлек из-за пазухи завернутую в платок фотооткрытку. — Так ее нарисовали, точно видели воочию.
— Да, Наби, — сказал Гоги, — мы видели… ее сердцем своим… Мы слышали, что в здешних краях ее сравнивают со львицей, "Диши аслан"… Так, вы говорите?
— Славно, — сказал благодарный Наби. — Понимаю… Ладно, в бою не все пуля решает… Пуля разит, а кисть воскрешает… Гоги улыбнулся:
— Мы знаем, шариат запрещает изображать человека. Ну, и как правоверные моллы на этот портрет смотрят?
— Они в мечетях за падишаха молятся…
— Значит, Наби за эмансипацию? — спросила Тамара, не сразу сообразив, что это ученое слово незнакомо Наби. — То есть я хочу сказать, Гачаг Наби — против чадры?
— Хаджар — мой ответ вам. Если б я плясал под дудочку святош — укутал бы свою Хаджар в черное покрывало, держал бы взаперти.
— По-моему, — Тамара покачала головой, — Хаджар-ханум трудно было бы держать взаперти…
— Это верно… Не только дома — и в каземате.
— Выходит, наш друг Наби ничуть не ревнует свою прекрасную Орлицу?простодушно полюбопытствовала молодая грузинка. — Нисколько?
— По правде, — смутился вожак гачагов, — ревную… — Наби с улыбкой добавил: И горжусь…
— Пусть тебя окликают: ай Гачаг Наби,Чья Хаджар посмелей, чей смельчак Наби,
— пропел Гоги…
— Вот-вот… Разве в этих словах не слышится ревность? — подхватила Тамара, и запнулась, перехватив укоризненный взгляд своего друга, не очень, мол, уместно такие сейчас разговоры заводить… Наби, продолжая думать о своем, затаенном и тревожном, не придавал значения, насколько приятны или неприятны ему затрагиваемые деликатные темы. Очевидно, его молодая собеседница еще смутно представляла степень опасности, грозившей всем. Впрочем, быть может, в ней говорила обычная беспечность молодости, еще не омраченная суровыми испытаниями… Так думал Гачаг Наби, продолжая наблюдать за окрестностями.
— В песне не ревность сказалась, — мягко возразил он, — скорее, похвала отваге Хаджар.
— Вот именно, — с готовностью согласился Гоги. — Причем тут ревность? Похвала любимой — окрыляет любимого. — Гоги уловил затаенную тонкую струнку. Орел и орлица — чета друг другу.
Гачаг Наби отозвался, пряча улыбку в усы:
— Что ж вы про "орла" забыли?..
— Твоя правда! За нами долг!
— Нет, друзья, — посуровел Наби. — Пусть "Орлица" парит одна! Мужчина боится — плохо. Женщина пугается — не стыдно. Зачем девушке трусливый жених? А пугливая девушка еще больше нравится. Как овечка…
— А сам Гачаг выбрал какую, — лукаво возразила Тамара.
— Гачаг — другое дело… Гачагу овечка не нужна. Гачагу "гачаг" нужен, храбрая Хаджар…
— А красота?
— И красота…
— А ты выбрал себе какую?
Гоги сверкнул глазами на Тамару: опять, мол, за свое.
— Не я выбрал-сердце, — смущенно отвечал Гачаг Наби.
Наби думал о них, об этих молодых красивых людях, которые могли бы, наверное, благополучно жить трудом своим и хлебом своим, но избрали стезю, не сулящую им никаких благ, чреватую, быть может, смертельным риском. Они проделали столь долгий и трудный путь. Зачем? Они не могли не знать, что путь к гачагам — не увеселительная прогулка, а бесповоротный и опасный выбор. Значит, их вело не праздное любопытство, а вера в правоту этого пути.
Гоги, едва вступивший в свое двадцатипятилетие, и Тамара, которая была на четыре года моложе, горячо любили друг друга. Они еще не успели обвенчаться откладывая это до лучшей, спокойной поры. Их магически притягивала к себе отважная горстка гачагов, Наби и Хаджар, ставшие живой легендой. Но в них не менее жажды борьбы говорила незаглушенная, неистребимая художническая страсть. Эти чувства для них слились воедино. Они хотели воочию увидеть героя, окруженного романтическим орелом в их глазах. Как он ведет себя в минуту опасности, как переживает разлуку с любимой соратницей и подругой? Первая встреча убедила их в огромном самообладании вожака гачагов, который даже в тяжкую пору ничем не выказывал смятения, держался приветливо, даже позволял себе шутить. Он был человек гор. Он чувствовал себя здесь как дома.
