Много голов слетело бы с плеч в устрашение и назидание… и "мусульманских", и "христианских"… Кто за "смутьяна" Наби — того и на плаху…
Дато, представляя неминуемую расправу, оставался тверд и непоколебим.
Дато — за Наби, за тех, кто бьется за волю, за честь и правду, за бедных и обездоленных.
Если он дрогнет, если станет юлить и просить пощады — позор ему во веки веков.
И что бы тогда сказал Гачаг Наби?
Он мысленно советовался с далеким героем, с друзьями, с Медеей, с детьми своими…
И темные стены расступались, и доносились до него тревожные родные голоса.
Солнце закатилось за холмы. В подвале сгустилась мгла.
Щелкнул замок. Двери наверху приоткрылись. И донесся зычный голос:
— Как ваша светлость поживает?
— Не жалуюсь.
— А не изволите ли побеседовать с его высокопревосходительством?
— Карета еще не подана…
— Что ты надумал?
— Скажу, когда время придет.
— Долго думаешь. Может, одумаешься?
— Одумался…
— Ну как так? Хочешь дать показания?
— Мне нужно время.
— Не век же.
— Господин сыщик, смертников полагается уважать.
— Сам полез в петлю. С мусульманами спелся? Дато повысил голос:
— Да, представь себе.
— Ты — вероотступник.
— Это смотря во что верить…
Луч света, падавший в проем, исчез.
Дато подумал, что, возможно, с чиновником сыска пожаловал сюда сам главноуправляющий.
Да, завтра, глядишь, поволокут его наверх, без всяких любезностей.
Прошло некоторое время.
Дато, погруженный в невеселые думы, вздрогнул: вновь шелкнул замок, скрипнула крышка-дверка и по лестнице, то ли сполз, то ли скатился человек. Дато успел разглядеть, что голова у незнакомца перевязана.
Жалость стиснула сердце.
Но в следующую секунду Дато насторожился: а если "подсадная утка"? Эта догадка пронзила его мозг. "Началось!"
Дато подступил к нему:
— Кто ты такой? Человек застонал.
— Что с тобой стряслось? Откуда взялся? Говори!
— Умираю, брат…
— И хорошо бы подохнуть тебе!
Дато уже не сомневался, он узнал по голосу: это был тайный осведомитель, изрядно поколоченный, видно, для того, чтобы вызвать сочувствие у Дато.
Дато плюнул ему в лицо.
Сыщик плаксиво протянул:
— Ты и впрямь спятил!
— Подыхай, сукин сын!
Дато в сердцах пнул его ногой.
"Нет, ваше превосходительство, не клюну я на вашу удочку…" — подумал он.
Глава восемьдесят шестая
Гачаг Наби взбирался по скалистой круче, на самый гребень, откуда хорошо были видны окрестности, почтовый тракт, где огибавший скалы, а где прорубавшийся сквозь них.
Воинов мало, а потому не только смекалка, чутье и отвага гачагов определяли исход борьбы. На них смотрел народ, за них стоял народ, и каждый шаг надо было выверить, предусмотреть возможные последствия для поддерживающих и сочувствующих им людей.
От похода к походу, от боя к бою крепла закалка, рос ратный опыт гачагов.
К этому их вынуждал, сам того не ведая, обученный, вымуштрованный, намного превосходящий в силе враг.
Каждый из чиновных-сановных, от пристава до старосты, от урядника до бека, опасался внезапной расправы, страшился возмездия. Могло ведь случиться и так, нагрянули бы гачаги, схватили бы, связали бы кого-нибудь из лиходеев — и поминай как звали…
Мало ли чего могли выкинуть эти "разбойники"…
Итак все обставят, так обмозгуют, что комар носа не подточит, словно у них, необученных, неграмотных там, в горах, какой-то штаб военный действует… И писать-то не могли, и читать, не говоря о каких-то там топографических и прочих картах…
А слухов о гачагах, изустных и печатных — хоть отбавляй: небылиц, россказней всяких хватало…
Просвещенный мир обвинял царизм в угнетении народов.
Говорили о "кавказском Пугачеве", о катаклизмах, подтачивающих устои. империи. Эхо движения катилось по страницам печати, будоражило умы.
Гачаг Наби и Гачаг Хаджар, даже не представлявшие масштабы этой повсеместной молвы и народной славы, высоко держали голову, отважно и ревностно оберегая свою честь и благородство цели, которой они посвятили себя.
Гачаг Наби, взойдя на вершину сомкнувшихся скал — "Башбаша гаялар" обозревал распахнувшуюся перед ним панораму, напоминавшую вздыбленное море, вспыхивавшее грозными огнями. Естественно предположить, что Гачаг Наби, крестьянский сын, отважный бунтарь, вынесенный на гребень этих волн стихией народного гнева, не мог постичь глубинной исторической значимости происходящих событий. Но таково было реальное влияние движение гачагов, независимо от остроты политического зрения его вожаков.
Будь они в оковах, на поле брани, в кольце врагов, — они не падали духом, не склоняли головы, боролись до конца, умели чудесным образом выплыть, удержаться на гребнях вздыбившихся валов, в водовороте разбушевавшейся стихии… смыкался мрак, обволакивая все вокруг, растворяя громадные тени гор…
Удивительная, волшебная картина представала взору Гачага Наби…
В этой ночной темени будто таился сокровенный, особенный смысл. Гачаг Наби любил это ночное безмолвие, это торжественное молчание гор…
Где-то внизу, на плоском плато, спали, укутавшись в бурки, Гоги и Тамара… Нежданные гости, наивные и отважные друзья…
Скорее бы вызволить Хаджар…
Рука Гачага сжала рукоять кинжала.
"Где ты, Хаджар?" — мысленно обращался он к заточенной соратнице.
И она представала его воображению. И чудился родной голос.
" — Наби… Я должна вырваться на волю…
— А после попытаемся выручить далекого друга, попавшего в беду…
— Как скажешь…
— Сможем ли мы протянуть руку помощи в "тифлисскую темницу"?
— Дотянись до меня… Если можешь…"
Гачаг Наби очнулся.
Хаджар просит его о помощи?..
Но ведь она решила сделать подкоп.
Не блажь ли это? Вряд ли она сможет, там же копать-не перекопать, рыть не перерыть!
Как могла Хаджар, при всем своем желании и упорстве, усыпить бдительную охрану, прорыть ход под каменной основой каземата, под мощеной дорогой, чтобы выйти к берегу реки, сбегающей по ущелью?!
И как можно прорваться в каземат, оцепленный вооруженными до зубов жандармами, проломить железные ворота, проникнуть в камеру?..
Гачаг Наби, кутаясь в бурку, прислонился к скале, думая думу свою, и так и задремал, не заметив, как рассвело, как занялась заря…
Глава восемьдесят седьмая
Недавно доставленное фельдъегерской почтой письмо его императорского величества повергло главноуправляющего в крайнее смятение. Царь негодовал: как посмел наместник самоуправно переслать на высочайшее имя послание уездного начальника, адресованное генерал-губернатору? Вместо того, чтобы самому распорядиться, разобраться, принять надлежащие меры, в конце концов, он, главноуправляющий, ничтоже сумняшеся, обременяет государя разбирательством провинциальных безобразий!
Главноуправляющий просчитался: он и предположить не мог столь неожиданной реакции на свою служебную откровенность. Ведь он полагал, что нельзя утаивать от его императорского величества столь тревожные события. Увы, он, главноуправляющий, не мог предвидеть, в каком настроении застанет его послание августейшего адресата.
И, читая раздраженный ответ царя, проглатывая, словно горькую пилюлю, ядовитые и колючие слова, главноуправляющий чувствовал, как кровь приливает к вискам. Даже плешь его побагровела, скуластое, крупное лицо набрякло, под глазами вспухли отечные круги, руки подрагивали.
Царь не стеснялся в выражениях, безжалостно бил по самолюбию его высокопревосходительства. "Очевидно, вы не в состоянии держать в надлежащем порядке Кавказ, обеспечить там надежное и прочное правление. Вы, должно быть, возгордились своими былыми заслугами и оказанным Вам благорасположением.
Предполагаю, что Вы, вместо подобающего рвения в делах, заняты праздными увеселениями. Я ожидал увидеть твердую и верную руку, способную управлять кавказскими губерниями, а не упивающегося своею властью нерадивого столоначальника, который возомнил о себе бог весть что! Вероятно, высочайшее доверие не про вас…"
Можно было представить, как император, диктовавший это письмо, распаляясь, повысил голос. — Может быть, дает о себе знать возраст? Но Вам еще нет пятидесяти! Или Вы витаете в облаках — там, над вершинами? И не можете опуститься на грешную землю, осознать значение вверенной Вам миссии, наших намерений и пушек, нацеленных на Восток? Как мы можем успешно противостоять проискам наших иностранных недругов, лезущих в Азию, Африку и на Восток, не обеспечив надежного порядка внутри страны? Письмо, к которому Вы не постеснялись присовокупить еще одно, г-на Белобородова, говорит о полной растерянности, не подобающей в Вашем положении. Сия наивная откровенность меня поражает. Вы же тем самым расписываетесь в своем бессилии пресечь и подавить бунт горстки разбойников, вместо того, чтобы предпринять решительные действия.
