Его быстрый, зоркий взгляд, порой омрачавшийся суровой думой, теплел и становился мягким при виде этого необъятного приволья: серебристые ленты рек с пенящимся у порогов перекатами, эти клокочущие родники, эти очажные дымы, взмывавшие из сбегавших по склонам жилищ, эти дальние селения и голубовато-сизая гряда окрестных гор…
Продолжая взбираться по крутизне к громаде скал, образовавших естественную твердыню, молодые гости, переводя дух и невольно любуясь простором, возобновляли разговор.
Воспользовавшись очередной передышкой, Гоги спросил:
— А как ваши моллы смотрят на то, что вы против царя поднялись?
— Известно, как. Всех нас в вероотступники записали!
— Выходит, и вы для своих — еретики, как мы.
— Выходит, так.
— У нас одна вера, Гачаг. — Тамара откинула с лица буйную прядь черных волос.
Гачаг Наби оглянулся: хороша! Смутился, надвинул папаху. Защемило сердце. Хаджар вспомнилась, привиделась: укоризненно глядит. Подумалось Гачагу: облачить бы эту грузинскую красавицу в "доспехи" моей Хаджар, похожи станут, как две сестры.
Потом перевел взгляд на Гоги: пара что надо, любо-дорого смотреть, хорошие дети у них родятся…
Остановились передохнуть.
Вспомнила молодая пара о далеком спасителе Дато. Рассказали о нем Гачагу Наби, он посветлел лицом. Потом нахмурился, помолчал.
— Придумаем что-нибудь…
Гоги покачал головой.
— Боюсь, что ничего уже не выйдет. Туда, к нему не подступишься.
— Почему? — Наби не хотел верить в невозможность невозможного. — Если человек вас спас, на службу плюнул, на семью даже не посмотрел, это герой. Надо спасать! Мой долг — спасать!
Гоги почесал щетину на подбородке.
— Сперва — Хаджар! А Дато… если он еще жив… если пулю в лоб не пустили… — В голосе Гоги прозвучала горечь. — Или нашего друга сейчас пытает его превосходительство…
— И до него доберемся.
— Если Дато еще жив… — продолжал со вздохом Гоги.
Гачаг Наби заметил, как приуныли друзья, подавленные предчувствием неизбежной беды и утраты. И тревога их разбередила его собственную рану.
— Что делать, брат! — сказал он дрогнувшим голосом. — Если успеем… А нет… мертвого не воскресить… Немало и моих друзей полегло здесь, в горах… Хоть мир переверни вверх дном — не вернешь уже их… — Голос гачага налился отчаянной, надрывной силой. — Кто пал в бою, как игит — останется в памяти людей и в дастанах. У нас в народе говорят: "Игит падет — имя останется, а вол падет — шкура!", — Наби поправил винтовку-айналы на плече, приложил руку к ножнам кинжала. — Биться надо — вот что! За честь, за правду! Я знаю… врагов много, очень много… конца не видно… Может быть, и я не доживу… и меня пуля настигнет… Но после нас придут люди, и будут бороться, и после них придут… И черный день уйдет и настанет белый день. И тогда вспомнят о нас, брат!
Молодые спутники, слушая гачага, воспряли духом, его слова были простые, твердые как эти скалы, ясные и высокие, как это небо. Гоги и Тамаре предстал орел, паривший в этом небе…
Какая отвага и какая вера! Спокойная, простая и мудрая вера! Такого человека нельзя не любить, нельзя не восхищаться, не заряжаться его силой.
И горы гордились им, и люди любили его.
Гачаг Наби поклялся в душе отплатить за любовь грузинским игитам, тем, чье сочувствие было смелостью, дружба — подвигом, любовь — геройством.
Поклялся честью своей.
Поклялся оружием своим.
Поклялся конем своим — крылатым Бозатом, не раз выручавшим его в беде!
Глава восемьдесят первая
Путь, приведший бывших студентов в Зангезур, начинался далеко отсюда, на берегах северной русской реки, закованной в гранит. Начинался он со студенческих ожесточенных и страстных споров о справедливом миропорядке, о "звезде пленительного счастья", о декабристах, петрашевцах, народовольцах… Путь этот начинался за чаепитиями, в старом петербургском доме, принадлежавшем опальной княжеской фамилии, которая не однажды вызывала монаршее неудовольствие и гнев. Молодые студенты из Грузии, решившие посвятить себя "служению музам", здесь, в Петербурге, невольно оказались в кипящем водовороте "брожения умов".
На одной из студенческих вечеринок они сошлись с Людмилой и ее другом Андреем, которые учились в университете, на филологическом. Людмила Семенова была внучкой опального князя, окончившего свои дни в далекой ссылке. Дом остался за старой сердобольной княгиней, жившей воспоминаниями о бурной неласковой судьбе, порой ворчавшей на молодых за вольнодумную блажь, "втемяшившуюся" в их горячие головы, что, однако, не мешало ей с сочувственным интересом относиться к их литературным увлечениям.
Споря до хрипоты, мечтая о путях сокрушения деспотии, молодые "вольтерьянцы", как их окрестила старая хозяйка, подчас доходили до полного сумбура и разлада в мнениях. В их распаленных тирадах то и дело мелькали слова: "пропаганда", "террор", "программа", и подобные "опасные штуки".
Но при всех наивных и пылких крайностях, их объединяла совершенно бескорыстная, страстная искренная жажда помочь больной стране и, будь в их силах, всему роду человеческому избавиться от ненавистных пут всемирной тирании.
Их маленький кружок сходился в необходимости совместной борьбы. Здесь тон задавал Андрей не в пример друзьям-кавказцам, хладнокровный и сдержанный, впрочем, хладнокровие не исключало застенчивое нежное чувство, которое он питал к Людмиле.
В доме у Пелагеи Прокофьевны сохранилась старинная библиотека, которой хозяйка разрешала пользоваться, с условием не передавать в третьи руки, — среди этих книг можно было найти немало любопытных и поучительных.
Друзья зачитывались поэтами-декабристами, восторгались вольнодумными пушкинскими стихами, особенно, посланиями Одоевскому и Чаадаеву.
Они чувствовали зреющие в недрах общества, в гуще народа, в среде просвещенной и честной России силы, сотрясающие устои империи.
Они искали точку приложения в этой борьбе, разворачивающейся тайно и явно, в подпольных союзах и в открытых выступлениях.
"Что делать?" — этот вопрос вставал перед ними со всей неумолимой неотложностью.
"Бороться". Но как, какими силами и средствами?.. Борьба шла где-то рядом, вокруг, по всей стране, ее вели люди настоящего действия.
Что могли сделать они, горстка студентов, ведущих горячие, но, в общем-то отвлеченные споры?
Они наивно и пылко мечтали о своем часе, рассчитывая присоединиться к вооруженному восстанию, независимо от того, где оно произойдет. И, при всей наивности своего желания, они начинали понимать, что бомбы, покушения, террор не способны привести к коренному переустройству.
Андрей, ссылаясь на пример французской коммуны, мечтал о сокрушении "российских бастилий".
— Верно, — подхватывал, зажигаясь, Гоги, — Наше место — на баррикадах!
— А где они, твои баррикады? — вздыхала Людмила.
— Будут! Обязательно будут! И тогда… "Темницы рухнут и свобода вас примет радостно у входа…"
— "… И братья меч вам отдадут", — договаривал Андрей, мягко улыбаясь и все понимали, что желаемое от действительного отделяет еще огромная дистанция…
— По-моему, теперь слово за Кавказом! — убежденно продолжал Гоги, ничуть не смущаясь от дружеского подтрунивания. — Шейха Шамиля вспомните, сколько лет бился с царем!
— Верно… Но трон стоит…
— Свалится! Вот увидите!
— Ясно одно, — заключал Андрей, — буря назревает. Здесь Гоги прав. И мы должны искать связи с теми, кто плывет навстречу буре… Где бы она ни разразилась…
— Правильно! Народы разные, а враг у нас один. И здесь, и на Кавказе… Кстати, друзья, вы знаете, что у нас появилась "Орлеанская дева"?
— Эх, Гоги, ты без шуток не можешь, — пожурила Людмила.
— Я — серьезно. Слышали про гачагов?
— Нет…
— Ну, это как абреки, только абрек обычно — одиночка, а у гачагов дружина. Так вот, в горах Зангезурского уезда, Эриванской губернии, у самой границы — гачаги властям житья не дают. И среди них — женщина, крестьянская дочь… Хаджар…
— Откуда это тебе известно? — недоверчиво щурила голубые глаза Людмила.
— Гоги все знает, — усмехался грузинский друг. — Вы только представьте себе: мусульманка сбросила чадру и взялась за оружие! Против царя восстала. Ну, чем не Жанна Д'Арк? Я же сказал вам: слово теперь за Кавказом…
— И правда, Гоги. — Скептически настроенная Людмила мечтательно вздыхала. Ваш Кавказ — в сущности, загадка…
— Загадка — не то слово, — с гордостью возражал Гоги. — Волшебный край! Недаром же Пушкин, Лермонтов и сколько еще поэтов были очарованы им.
И Гоги принимался декламировать с воодушевлением:
Хотя я судьбой на заре моих дней,О нежные горы, отторгнут от вас,Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз;Как сладкую песню отчизны моей,Люблю я Кавказ…
У Гоги недостатка в примерах не было.
