Придут к Черемисову товарищи в гости — Юзио хлопочет составить партию в вист, угощает сигарами, пуншем, откупоривает бутылки, подливает в стаканы; наблюдает насчет завтрака или ужина, чтобы все было подано в порядке, и в то же время занимает гостей, разыскивает польские и иные анекдоты, немножко сплетничает, конечно, насчет разных интересных пани и их благоверных, „деклямует“ Мицкевича, поет чувствительные романсы или бренчит на разбитом фортепиано какую-нибудь мазуречку. Когда недостает четвертого партнера, присаживается к карточному столу, разумеется, не кто иной, как тот же Юзио и играет с „апломбом“, с приятностью, „як се подоба пожонднему чловеку“. Проиграет малую толику, сейчас же: „Cher prince, prete moi quelque roubles! Будь такой ласковый, заплати пока за меня, пожалуйста, потом сочтемся“. А выиграет Юзио — деньги, конечно, прикарманит, потому что это уж такое его счастье — „фортуна, муй пане“.
И вот, таким образом, стали заводиться кое-когда у Юзио и „свои собственные“ карманные деньжишки. Тогда Юзио отправляется обыкновенно в кондитерскую Аданки, играет с мелкими чиновниками на бильярде, а кого можно, то даже и угощает перед буфетом коньяком, что умеет проделывать иногда и не без покровительственного тона, и тут же на виду у всех — непременно на виду — расплачивается наличными „своими собственными“ деньгами — дескать, не думайте, что у меня нет их!
— Мой друг, князь Черемисов… — обыкновенно начинает он тут по какому-нибудь поводу рассказывать чиновникам. — Ah, a propos! Вы знаете, что сделал недавно мой друг Черемисов?.. Charmant garcon! Ah, comme je l'aime!.. Но только я ему говорю:
„Послушай, милый князь, ты ж понимаешь, ты знаешь, как мы все тебя любим и уважаем…“ — и т. д. в подобном же роде.
Чиновники пьют за счет Юзио коньяк, слушают его рассказы и, видя его постоянно „с князем“, убеждаются, что он действительно друг его, а это уже, так сказать, „позирует“ нашего Юзио, дает ему кое-где некоторый вес, даже некоторый блеск на него налагает.
— Вы знаете пана Юзефа такого-то? — спрашивает, например, кто-либо.
— Нет, не знаю. Кто это — пан Юзеф?
— А это друг князя Черемисова.
— А! Вот как!
— Да-а! Как же, они друзья неразлучные.
С течением времени у Юзио перед посторонними, то есть вне офицерского кружка, явилось и в тоне, и в выражении лица, и в самой походке даже нечто самостоятельное, исполненное некоего достоинства и значительности. Вот что значит создать себе положение „княжеского друга“! С этим вместе изменился и взгляд весьма многих „родаков“ и „компатриотов“ на Юзио — он перестал уже быть отверженцем, и перед ним снова растворились двери некоторых польских домов, еще недавно закрытые для него столь презрительно. Казалось бы, теперь, когда он окончательно сошелся с москалями, даже живет на счет одного из них, добрые патриоты должны бы были еще более чураться бедного Юзио, но… Повстан-ские времена отошли в вечность, страсти поутихли, а положение „княжеского друга“ и возможность познакомиться через этого друга с самим „князем“, богатым женихом, хоть и москалем, но зато человеком „со связями в столице“, заставили некоторых маменек и молодых вдовушек сделаться в отношении Юзио не только любезными, но даже искательными.
И действительно, Юзио познакомил с некоторыми дамами своего „друга“. Бывало, Черемисов влюбится слегка в какую-нибудь пани или паненку, а Юзио страдает — страдает вдвойне: и за него, и за себя, потому что и со своей стороны, как друг, считает своим долгом тоже влюбиться, и притом в ту же самую особу, но, конечно, всякое первенство, всякое преимущество в чувствах великодушно уступает милому князю, „для того, что он же ж такой милый“, — а сам ограничивается только вздохами, чувствительными романсами, платоническими восторгами и разговорами с другом „о ней“, о том, сколь она прелестна, интересна, как выразительно посмотрела на Черемисова тогда-то, как улыбнулась, с каким оттенком сказала то-то и прочее. Это была у него болтовня неистощимая, ибо Юзио никак не может обойтись без того, чтобы не „конфидентовать“ — „така юж натура, муй пане!“. Но кроме тем для болтовни периоды черемисовскои влюбленности всегда доставляли ему новый источник забот и хлопот, сопряженных с беготнёю по лавкам и ездою на извозчиках: надо идти с князем „до костелу“, чтобы встретить там „ее“, надо заказать букет и отвезти его к „ней“ от имени князя, надо выписать из Варшавы ее любимые „цукерки“, и „пястечки“, и „конфетуры“, устроить веселую „ма-ювку“, на которой „она“ была бы царицею, передать по секрету иногда записку, иногда какое-нибудь многозначительное слово по поручению друга… Но это еще не все. Если Черемисов отправляется на таинственное свидание с „нею“, то и Юзио идет вместе с ним, но, конечно, так, чтобы „она“ этого не знала, и пока у князя длится интересное тет-а-тет, Юзио скромно стоит где-нибудь в сторонке, зорко и чутко карауля, чтобы никто и ничто не помешало спокойствию его друга, — стоит и мучается, и терзается, и вздыхает, но утешается сознанием, что если, мол, не я, то он — он, друг мой, по крайней мере счастлив!
Иногда случалось, что какая-нибудь особа вдруг, ии с того, ни с сего, разонравится Черемисову, и он круто оборвет Юзио, продолжающего болтать и бескорыстно восхищаться ею.
— Убирайся ты к черту! — скажет ему, бывало. — И чего это ты, в самом деле, пристал ко мне с нею?! Нет у тебя разве другого разговора?
Такое неожиданное замечание было для Юзио все равно что „цук“ для занесшейся лошади.
— Mais, mon cher… ведь ты ж… то есть она ж, ведь… она же нам так нравится? — озадаченно, заикаясь, начинает он оправдываться.
— Нравится? Никогда она мне не нравилась. Все ты врешь, сочиняешь!
— От-то штука!.. Але ж прошен! Я ж любопытный знать, как же ж то так?
— Да так, что замолчи, и баста!
Юзио в первую минуту очень озадачен: как же это так, в самом деле? Но если так, то, казалось бы, теперь он смело может убрать в сторону свое великодушное самопожертвование ради друга, дать полную волю своему собственному чувству к этой особе и ухаживать за нею уже ради самого себя, эгоистически; но нет, ничуть не бывало!
Чувство Юзио в таких случаях как бы считает своим долгом тоже вдруг испариться.
— Parbleu! — пожимая плечами, говорит он спустя сутки, другие. — Говорят, чьто этая пани Пшепендовьска хорошенькая… Mais, au fond, ничего в ней нету такого особенного… И я даже не понимаю, чьто такого могло нам в ней нравиться…
— То есть, не нам, а тебе, скажи лучше, — внушительно поправляет его приятель.
— Ва! Voila la chose! — И Юзио при этом удивленно выпучивает глаза. — Н-ну! Finisse, mon cher! QuelJe blague! — отмахивается он. — И никогда же она мне, а ни Боже мой, никогда даже не нравилась! То ли дело пани Пшездецька!.. А ведь ты, cher prince, ты недаром проходил вчера с нею целый час по аллее!.. Я ж таки кое-что подметил… Ну, признайся! Будь другом! Ведь так?.. А?.. Досконалем!.. Але и что ж то за прелестна женщина!.. Бог мой!
И Юзио, как ни в чем не бывало, совершенно искренно начинает заряжать себя новыми чувствами к пани Пшездецькой — и опять идет у него рядом с болтовней и восторгами хлопотливое шныряние на извозчиках, беготня по костелам, по бульвару, за букетами, конфетурами и т. п.
— Cher prince, прикажи, пожалуйста, этому грубияну Нестору (я из ним даже и говорить не хочу!), чтобы он заплатил за четыре концы извозчику, — для тебя лее все старался! Устал как собака какой!.. А за букет заплатим потом… я пока на кредит приказал… Mais quelle femme! Dieu, quelle femme!.. И не будь ты мне другом, — н-ну, князь! — я бы, кажется, а-никому н-никогда не уступил бы такого честю!.. Тай Боже ж мой! Я бы и до дуэлю пойшел! До Сибиру!
Офицерство наше вообще относилось к Юзио не только снисходительно, но даже весьма любовно и прозвало его доном Сезаром де Базаном; зато денщики сильно его недолюбливали, и все это с легкой руки Нестора, который восчувствовал к нему с первого раза непримиримую ненависть и презрение за то, что „уж больно он барскому добру учетчик непрошеный, и ни то он тебе на барском, ни то на лакейском положении, так что даже совсем непонятный человек, — так себе, какое-то полублагородие выходит“! Вообще, денщики, где можно, не упускали случая сделать ему какую-нибудь грубость, выказать свое презрение, и хотя им нередко порядком-таки доставалось за это от „господ“, но — увы! — никакие „разносы в пух и прах“ не могли изменить денщичьих чувств относительно нашего дона Сезара де Базана.
Между офицерами был один только человек, питавший к Юзио неодолимую антипатию и потому не упускавший случая зло подшутить над ним, поставить его в какое-нибудь смешное или критическое положение, поддразнить его, пустить на его счет какую-нибудь шпильку, выдумку, больно задеть его самолюбие, и — замечательное дело — этот упорный враг, к удивлению нашему, был сам поляк, земляк, „компатриот“ Юзио, от которого этот последний, казалось бы, мог ожидать наиболее сочувствия и поддержки. Но Юзио выносил все его выходки и приставания с редким благодушием и смиренством, хотя при этом и принимал каждый раз „благородный“ вид холодного, сдержанного и молчаливого презрения — дескать, я все-таки слон в сравнении с этою моськой.
