Однако против Имре у нее явно было что-то еще. Да и как не быть — ведь Кизела сама обрисовала сына воришкой, лентяем, гулякой, даже болезнь дурную приписала ему в сердцах. Как она проклинала теперь себя за болтливость! Никогда нельзя оговаривать своих близких. Легко ли потом, если понадобится, обелить их! Но Кизела верила в свою ловкость. К тому же ей просто нравилось осаждать, обкладывать со всех сторон душу человеческую. За то время, что ходили они вместе на кладбище, Кизела поистине артистически овладела этим мастерством. Едва старания ее в одном направлении становились слишком явными, она тотчас бросала опасную тему, словно и думать о ней забывала. Подложив несколько мин под Кураторов, она начинала расхваливать доброе сердце Жофи, клясться, что она рождена для семейной жизни. Грех такой женщине без дитя стариться. И тут же, сделав несколько поразительных признаний о собственном характере (стоит ей разозлиться, она и самых близких своих очернить готова ни за что), начинала восхвалять новое место Имре: всего две недели прошло, как он у графа, а граф иначе как «сынок» его и не называет.
Пока, притомившись, перекладываешь сумку из одной руки в другую или бросишь взгляд мимоходом в чужое подворье, где парень, засмотревшись на прохожих, приостановит на минуту крупорушку, совсем не трудно повернуть разговор на другое.
— Вот и эти, слышала я, еще десять хольдов прикупили в богардском поле. Сын совсем богачом будет. В прошлый раз поглядела я — ну и мямля их Ферко (его ведь Ференцем зовут?). Но на селе только богатство важно. Может, и ваш папенька отдал бы за него Маришку. Кому какое дело, что чувствует девушка, пока приноровится к такому-то! Жалко мне, знаете, этих деревенских девушек, ведь их продают и покупают, словно телушек. Но слава богу, и сюда уже проникают городские понятия. Мари девушка послушная, а попробуйте ей навязать так-то кого попало! Ну, да с теми, кто любит, и прежде сладу не было. Взять хоть меня. Думаю, и вы, Жофика, воспротивились бы отцу вашему, если бы он вас нежеланному просватать надумал.
У ворот кладбища — опять иной разговор:
— Помните, в день всех святых мы сюда приходили вместе с Шаникой и он непременно хотел свечи на могилах задувать. Только отвернемся, а он вперед забежит и дует. Вы его за собой тянете, а он все отстать норовит. Пришлось вам его под конец на руки взять да так и нести до отцовской могилы. А я поглядела тогда на вас сзади и подумала: как же хороши они вот так, вместе, о господи, и зачем только довелось им уже с кладбищем спознаться! Ей бы еще пяток таких карапузов, чтоб за юбку ее держались. Вас ведь сам бог для того сотворил, чтоб детей растить да мужчину какого-нибудь осчастливить.
Иное — у склепа Ковачей, где они положили букет сирени, нарезанной с кустов, что по-за домом:
— Видели, как утром Имре проехал, за гостями на станцию покатил? Вихрем промелькнул под окнами на графском «мерседесе». Я как раз из подвала сметану вынесла. А он и не глянул. Ишь, думаю, какой важный стал! Чудо как водит машину, этого у него не отнимешь, с ним и не заметишь колдобин-то здешних. Граф даже сказал: отремонтировали торненскую дорогу, что ли, уж так плавно идет машина, будто по проспекту Штефании.
Жофи прекрасно видела «мерседес» из окна, даже выскочила на гудок, но именно поэтому она поспешила перевести разговор на Шанику, да тут же и объявила, что уже никогда не могла бы иметь ребенка, ведь ее теперь всякий шум раздражает.
— А другие, думаете, не так? — подхватила Кизела. — Уж я-то какова ведьма становлюсь, если что-нибудь не по мне. И старик мой говаривал: «Знаешь, я боюсь тебя, ты, когда рассвирепеешь, просто проглотить меня способна». И верно, как-то я даже господину директору на него пожаловалась, что он с уборщицей спутался; может, и уволили бы, не будь он там своим человеком. А с сыном, думаете, не так? Да вы и сами помните — уж как я его ни честила за то, что жалкий этот залог у меня взаймы взял! А ведь он хороший сын и старательный, вы же сами видите, и деньги те он давно вернул мне из жалованья, но тогда я от злости чего только не наговорила — что украл, что они ему, верно, на карты нужны или на девку какую-нибудь, полицию на него натравить готова была. Верите ли, ничего не могу в такие минуты с собой поделать. Такое чувство, будто за любовь мою все мне только злом платят, значит, надо и мне думать, как и где навредить. От чужих, вы и сами видите, я все перетерплю, но родственника, кажется, задушить могла бы… Правда, это я не к месту говорю, ты ведь тоже родня мне, и кто знает, может, и еще ближе сроднимся, — лукаво добавила Кизела и испытующе поглядела Жофи в глаза. — Не знаю даже, зачем ты меня все «сударыней» величаешь, когда я тебе просто тетя Эржике! — И она ласково обняла Жофи.
Жофи терпела и прижавшееся к ней жилистое тело Кизелы, и щекотавший щеку узел платка — не обняла ответно, но и не оттолкнула. «Сударыня», конечно, осталась «сударыней», и Кизела после нескольких робких попыток тоже отказалась от родственного «ты». «Нет, Жофи ко мне хорошо относится, но уж такая она недотрога!»
На новом кладбище свежие могилы все гуще зарастали травой; дрозды и синицы садились на надгробные кресты и, готовые вспорхнуть, посматривали на две черные фигуры. То здесь, то там запестрели на могилах фиалки, турецкая гвоздика, начали раскрываться и крепкие бутоны ранней розы. На голом новом кладбище, лишь по краям окаймленном редкими акациями, эти несколько цветных пятен были как нарядная вышивка на сюре[8] чабана. В то время как под мощными деревьями старого кладбища бродила меж заброшенных могил сама меланхолия, все окутывая серым своим шлейфом, здесь даже смерть восседала на пестрых могилах в праздничном наряде. Жофи и Кизела были чернее ее самой.
Иногда к ним неслышно подходила Жужа Мори. Она, помаргивая, глядела на них своими крохотными, как у синицы, глазками, держась до поры поодаль, и ожидала дружелюбного слова. Пожалуй, она была единственным существом, с которым Жофи могла и пошутить. Едва кто-нибудь другой пытался повернуть разговор на шутку, лицо Жофи тотчас каменело: вам легко шутить, да я-то не в таком настроении, могли бы посовеститься здесь, перед горем моим, свою веселость показывать. Но Жужа Мори была так жалка, что поневоле ей улыбнешься. Несколько шутливых слов, что мимоходом бросала ей Жофи, были истинным подарком для Жужи Мори, и она была единственным существом, для кого Жофи не жалела подарка.
— Что, Жужи, и ты пришла мертвых навестить?
— Пришла. Шанику и старика моего навестить, — с хитрой ухмылкой отвечала Жужа, и видно было, как она горда, что помянула и про Шанику: для крохотного ее умишка это была великая хитрость.
— Все не можешь позабыть своего старичка?
— Как же забыть, он добрый был ко мне, такого больше не будет, — повторяла Жужа слова, слышанные столько раз на чужих похоронах; однако морщинистое ее личико так и светилось от оказанной ей чести.
— Наверное, плохо твоему старику там, в земле?
— Нет, ничего, я ему подушку подложила под голову.
— Но ведь голодный он, Жужа, — с усилием улыбалась Жофи и поглядывала на Кизелу. — Подумай, сколько уж он не ел, не пил. Лет семь минуло, как он умер?
— Нет, он ел. Я приносила ему. И сейчас принесла супцу немного да чечевичной похлебки. Вот!
Жофи подошла и заглянула в раскрытую ветхую котомку, которую Жужа раскопала где-то среди мусора.
— И что же, съест это Комароми? — спросила Жофи.
— А как же. У него здесь есть жестяная миска, так к моему приходу она всегда пустая.
— Нельзя бы позволять этого, только собак сюда привадит, — вставила Кизела, злясь, что Жуже достается столько ласки. — А они потом рыться начнут.
Но Жофи нравилось говорить про то, как Комароми съедает чечевичную похлебку.
— До последней чечевичинки съедает, и еще миску оближет, да? — проговорила она, и из груди ее вырвался странный надломленный смех, такой чуждый сияющему небу и улыбчатым розам. — По крайней мере бедняжка радуется, что приносит еду старику своему. Пусть и не видит, да хотя бы кормит, — добавила она, сразу помрачнев.
И Кизела, взглянув ей в лицо, опять усомнилась в том, что у трактирщика есть надежда на успех.
Так подошла и троица. У Кизелы давно уж было решено к этому дню поговорить с Жофи напрямик, попросить ее поддержки. Она хотела завести разговор еще в субботу, но вдруг почтмейстерша объявила, что после обеда придет посидеть к ней. Почтмейстерша первый раз собралась к Кизеле — да так и не пришла, — но кладбище Кизела из-за нее пропустила. А под вечер прикатил на велосипеде Имре. Жофи, вернувшись с кладбища, задержалась с ними лишь на минуту и тут же пожаловалась, что болит голова, поэтому она ляжет пораньше. Таким образом, решающий разговор Кизеле пришлось отложить на воскресенье. Наутро Жофи вышла на кухню в хорошем расположении духа. Имре и его мать как раз пили кофе. Кизела даже скатертью стол накрыла — ее сын, говаривала она, «любит, чтобы на столе было красиво». План кампании они разработали во всех тонкостях — впору какой-нибудь графине с сыном. Грудь Кизелы так и распирало от гордости: Имре надел клетчатый пиджак, бриджи и желтые сапоги — агроном, да и только! В его причесанных на пробор волосах играло солнце, вокруг безусого рта кружила озорная усмешка. Пусть-ка поглядят на него, такого, Кураторы! Кизела как раз наказывала сыну, чтобы в церкви сразу сел на первую скамью, к интеллигенции, там его место. Имре, должно быть, с самого детства не заглядывал в церковь, но сегодня нужно было показать его деревне, чтобы видели Кураторы и вся их родня: стыдиться за Мари им не придется.
