не со зла…
Брачного свидетельства недоставало не только в папке Староверовых. Дверь постройкома то и дело открывалась, и запыхавшиеся молодые люди протягивали свеженькие документы, с радостью внимая голосам членов комиссии:
— Это другой разговор!
— Другие метры!
Акопян назвал фамилию Чумакова. Благодушное настроение как рукой сняло.
Папка Чумакова оказалась самой тоненькой и самой неожиданной.
Неожиданным был прежде всего адрес Чумакова: «Дебаркадер № 8».
Как?! Наш единственный орденоносец, и на воде живет?! — воскликнул Александр. В его возгласе слышались и изумление и откровенное недоверие.
Контора под началом Чумакова возводит в год до двадцати восьмиэтажных домов. Полторы тысячи квартир. И Чумакову не отыскалось места на земле? На воде поселился?
— Тут что-то не так! — убежденно произнес Александр. — Чтоб такой всемирно прославленный жох, проныра, доставала, как наш начальник..-..
Тетка Ульяна вскинулась в гневе:
— Молод ты еще начальство свое чихвостить! Молоко на губах не обсохло.
Комендант двигал локтем, как маховиком, но тетка Ульяна в своих бесчисленных одежках была непробиваема. Утерев концом кашемирового платка уголки губ, она повела неторопливый рассказ, причмокивая и озирая членов комиссии сдержанным достоинством, как бы прощая их за то, что они, беспонятливые, не сразу определили, что значит для ихних забот тетка Ульяна.
— В его квартире, на набережной, дочеря живут незамужние. Трое. Вот он и оказался на воде.
— Выжили его, значит… — в голосе Силантия слышалось сочувствие.
— Какое! — Ульяна, как всегда, пояснила обстоятельно: — Старшая, к примеру, Наталья. В девках осталась. Через отца. Она просилась в медицинский институт. Он ее не пустил: не девичье, говорит, дело с голыми мужиками «шу-шу-шу» и «вздохните глубже». Ввязла она по отцовой воле в машинное дело и… без мужика сохнет, Чумаков локти кусает. Была бы, говорит, врачихой, отыскался бы мужичонка. Хоть бы хворый. А при машине отыщи-ка, мертвая материя. Младшенькой он не препятствовал, даже когда ее в акробатки совращали, хоть с тех пор седеть начал.
— Тетка Ульяна снова утерла уголком платка края губ. Акопян нетерпеливо застучал карандашом по столу:
— Ближе к делу, уважаемая!
— Куда уж ближе! Оставил он дочерям квартиру: при комнатах все легче мужика заарканить… А сам — на воду. Жена Чумакова работала на табеле. В порту. Выхлопотала себе комнатушку на дебанкадере, возле моста. Меня как-то посылали туда. За Чумаковым. В комнатке сырость. Над оконцем плесень с кулак. Как он, сердешный, чахотку не схватил…
— Жизня! — отозвался Силантий. Он уважал Чумакова за то, что тот умел раздобыть в один час кирпича на два дома, а для самого себя и шиферу, когда крыша на дебаркадере прохудилась, не попросил. — Дочерям отдал, а сам на воде — лодке, как китаец….
— Запишите ему самую хорошую комнату! — сдавленным от волнения голосом произнесла Матрийка, и все вдруг притихли, вспомнив, что и Матрийка, хоть и мордва, а лучший на стройке бригадир, осталась вековухой.
Игорь Иванович, который во время рассказа тетки Ульяны, вошел в комнату, потянул к себе папку Чумакова, полистал справки. Все правильно. «Дебаркадер № 8». Он, Игорь, мог дать голову на отсечение, что Чумаков и Тихон Инякин — два сапога пара… Хапуны. И вот тебе! «Сердешный…»
Впервые за много лет упоминание о Чумакове не вызвало раздражения Игоря Ивановича. Он почувствовал себя веселее, легче, словно бы тащил долго какую-то тяжесть и наконец скинул.
— Дайте ему окнами на юг, — сказал он усмешливо, — чтобы обсох скорее.
Два листочка списка склеились. Если бы Александр не заметил этого, Акопян, может, перевернул бы их вместе. Первой на разлипленных страницах значилась фамилия Тони.
— «… На стройке с тысяча девятьсот сорок девятого года… одинокая… детей нет…» — монотонным голосом читал Акопян.
Александр сказал, что Тоне нужно выделить комнату на двоих. У Тони мать, дряхлая старушка. При сельской больнице живет, в которой до войны работала няней. Сейчас старушку потеснили куда-то в каптерку без окон. Дровец и тех заготовить ей некому.
Мы не можем документировать мать, — решительно возразил комендант, но, взглянув на потемневшее лицо Акопяна, добавил тоскливо: — Придется писать объяснение. Доказывать.
— И докажем! — твердо сказал Александр. На то нас избрали.
Акопян оторвал руку с карандашом от бумаг, точно обжегся:
— Э-э, товарищи! Производственная характеристика ее хуже, чем у того плотника.
Александр махнул рукой: — Это Чумаков в дурную минуту… Вызвать его. Сейчас — ему совестно станет.
Позвонили Чумакову, а пока приступили к другим папкам, лежавшим на столе ворохами.
Чумаков прикатил тут же. Поняв, зачем его вызвали, он удивленно воскликнул:
— Тоньке… комнату?! — и, откидывая на плечи капюшон брезентового плаща (в таких на стройке спускаются в канализационные люки), добавил: — Ей не комнату, камеру-одиночку… — Чумаков взял из папки трудовую книжку Тони в серой измятой обложке, полистал ее небрежно, одним пальцем. — Комнату — ни в коем разе! Хотя бы потому, что нет у Горчихиной стажа. Сами видите: отработала в тресте без году неделя. Уволена в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Убежала… куда убежала?.. Пожалуйста, вот: штамп. На Кавказ.
— В теплые края, — осклабился комендант.
— … Бегала она, бегала и вернулась в наш трест. Когда? Вот круглый штамп. Январь тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Стаж прежний ей можно считать? Hи в коем разе! Значит, она в тресте пять лет непрерывно, как того требуется для получения комнаты, не отработала.
Акопян взял у Чумакова книжку, полистал ее, повертел в руках, разглядывая печати. Наконец сказал удовлетворенно:
— Путаете вы, Чумаков! У нее весь перерыв-то два месяца. Эти два месяца, кстати говоря, она не на пляже лежала, а клала стены санатория «Москва». К тому же стройуправление, в котором она трудилась, кажется, влилось в систему ГлавМосстстроя.
— Не влилось!
— Давайте позвоним Ермакову…
— Мне звонить нечего! Вы позвоните.
— И позвоню.
— А я уточню кое-где…..
Тягуче заскрипела под теткой Ульяной лавка. Чем громче становился Чумаковский голос, тем сильнее она скрипела и вскоре уже потрескивала сухо, подобно дереву, которое вот-вот вырвет из земли с корнем. В углу вскипел яростный шепоток коменданта:
— Помолчи!
— Не могу, ей-богу, терпеть…
— Помолчи!
— Не могу.
— Помо…
Шепоток коменданта смяло рокочущим голосом тетки Ульяны:
— Ты за что ж, Пров Алексеич, ее так, Тоню?! Зло на нее держишь за что?
Чумаков взглянул на тетку Ульяну через плечо, бросил отрывисто, почему-то дотрагиваясь пальцем до уха:
— Никакого я зла на нее не держу! Она тормозная, любое дело тормозит.
— Не совестно вам, Пров Алексеевич?! — воскликнул Александр, но Чумаков, как и когда-то, на конфликтной комиссии, отмахнулся от него. Снова взял в руки трудовую книжку Тони, принялся листать ее.
Голос тетки Ульяны прозвучал уж гуще, грубее:
— И что разрыскался? Что разрыскался?! Ты не к бумажкам приникай. К сердцу. Тоня — девка сердечная, работящая.
— Все у тебя, тетка Ульяна, сердечные.
Чумакови повернулся к ней на каблуках, оставляя на полу следы глины:
Вот что, Ульяна. Тебя пригласили не на инякинскую комиссию. Ты веди себя как положено. В рамках…
— Не на инякинскую?! — вскинулась Ульяна. — Вот ты каков…
Не отвечая на гневные
