– Что же он ничего о себе не пишет? – огорченно спросила Соня.
– Ты знаешь, Софи, мне кажется, Володя пишет только хорошее, чтобы не огорчать родителей. Он их всячески подбадривает, знает, что им тяжело. Другое дело – Артем. Тот работает в госпитале, он волей-неволей касается ужасного. Вот недавно обмолвился – «участились случаи самострелов среди солдат».
– Самострелов?
– Это когда солдат отстреливает сам себе пальцы на руке, чтобы не воевать.
– Кошмар!
– Мы можем только догадываться, что им приходится испытывать там…
– Мари… знаешь, я хочу тебе признаться в одной вещи. – Софи оглянулась на дверь, Маша придвинулась ближе к подруге. – Я долго думала о том, что сейчас война и все они… солдаты, офицеры… Все они испытывают лишения, а мы сидим здесь…
– Я понимаю, о чем ты, – подхватила Маша. – Но что мы можем? Ведь не можем мы с тобой отправиться воевать?
Соня вздохнула:
– Конечно, воевать нас не возьмут. Но я читала в газетке, в Петербурге открыли курсы сестер милосердия. Я бы смогла! Если бы только отец…
– Соня, об этом не может быть и речи. Данила Фролыч ни за что тебя не отпустит, ты сама это знаешь.
– И все же есть случаи, когда женщины воюют наравне с мужчинами!
– Софи, даже не думай об этом!
Соня покраснела от досады. Подруга права. Тысячу раз права. Отец суров и не потерпит никакого своеволия. Он откупил от мобилизации старшего сына, и теперь то же предстояло со средним. Вчера, не стесняясь начальника воинской команды, отец на площади возле своего трактира ругал воинских начальников, великого князя и германского кайзера заодно:
– Они пирог не поделят, а я – свое отдай? Благо бы воевать умели, губошлепы! Развели тягомотину! Тянут резину!
Вечером к Кругловым заявился новый исправник, пенял отцу за его неосторожные слова и предупредил:
– Впредь поаккуратней бы, Данила Фролыч. Вы, конечно, человек в городе значительный, но и время теперь особенное. Как бы чего не вышло…
– А мне время не указ! – отрезал отец. – Что думаю, то и говорю. В чужой стране нечего делать, а в своей делов невпроворот! Довоюемся, скоро жрать нечего будет! По миру пойдем! Обнищала Рассея донекуда! Сколь еще в войну-то играть станем?
– Ну, вы-то, Данила Фролыч, не скоро по миру-то пойдете, – усмехнулся исправник, разглаживая усы. – Ваши-то дела небось в порядке?
– Потому, что я – хозяин и свои интересы блюду. А в войне Антанты, господин исправник, я своих интересов не вижу. Народу-то сколь положили! Мужиков-то! Скоро девку замуж не за кого отдать станет!
И здесь отец указал пальцем на нее, на Соню. Она поставила перед гостем графин с водкой и юркнула в соседнюю комнату. Вот уж чего не любила, так это когда отец начинал разговоры с посторонними об ее замужестве. Уйти-то ушла, но далеко отходить не стала, все же интересно было послушать, поскольку исправник коснулся случая в Буженинове.
– Барыня тамошняя тоже разговоры неосторожные вела. Только дело это плохо кончилось, Данила Фролыч. Слыхали небось?
– Слыхал… – неохотно отозвался отец. – Что ж она теперь? Оправдали?
– Была отпущена под домашний арест, только того… умом тронулась от горя-то. Хозяин устроил ее в лечебницу, а сам подался то ли в Крым, то ли на воды… Замок, дорогой мой Данила Фролыч, выставлен на торги. А вы говорите – хозяин… Тоже ведь хозяйка была и за что пострадала? За язык свой.
– Каждому рот не заткнешь, – отрезал отец. – Это год назад, может, Остенмайериха что-то ляпнула по бабьей глупости, да ее в шпионки и записали скорей. А тепереча таких шпионов не переловишь, господин исправник. Все кругом войной недовольны, не я один, поди-ка. Али не так?
– Так, – согласился исправник, и по изменившемуся голосу Соня догадалась, что он пропустил рюмку водки. – Беспорядков много… Недовольства, бунты… Только ведь, дорогой Данила Фролыч, одно дело – Ванька какой-нибудь, что валенки катает, выскажется, другое дело – вы, человек всеми уважаемый… Уж я вас прошу, вы уж…
– Да ладно, – смягчился отец, – неужто я не понимаю?
Дальше разговор пошел менее внятный, но из того, что удалось услышать, Соня сделала вывод, что отец в сестры милосердия ее не отпустит ни за что.
Зато на другой день после разговора с исправником отец неожиданно собрался в Бужениново и согласился взять с собой Соню.
Поехали на санях и мчались так скоро, что у Сони щеки замерзли. Воротники снега на елях и высокие сугробы на увалах богато искрились, морозно скрипели полозья саней.
Отец сам правил и, оглядываясь на дочку, щурил глаза и весело подначивал:
– Что, Сонька, хочешь хозяйкою замка стать?
Сонечка, видя хорошее расположение духа отца, засмеялась, поддержала. Любила, когда отец шутит.
– Вот куплю замок и тебе в приданое припишу. Тогда уж такого жениха тебе отыщем… Все ахнут.
Соня не слушала речи про женихов, она знала, что только одному она станет невестой. И больше ей никто не нужен. Хочет этого отец или не хочет – все равно. А в замок она напросилась, чтобы узнать хоть что-то о своей подружке Инночке. С самого лета о той не было в Любиме никаких вестей. О происходящем в замке, конечно, говорили много, но вот что стало с гувернанткой – не мог сказать никто. Теперь, сидя рядом с Машей, она вспомнила свою поездку с отцом и не знала, как рассказать подружке о том, что ей удалось узнать в Буженинове. С одной стороны, верить рассказам прислуги – никуда не годится. С другой – иных сведений все равно взять неоткуда. Поэтому…
– Маша, я с отцом ездила в Бужениново и…
– Что же ты молчишь?! Ты видела Инну?
– Нет, но я разговаривала о ней с прислугой.
– Что-то удалось узнать?
И тогда Соня честно рассказала все, как было, ничего не добавляя от себя и не приукрашивая. Когда они приехали в замок, к ним вышел управляющий и весьма неохотно согласился показать владения. Между прочим, это тот самый, бывший приказчик Карыгиных, Антип Юдаев. Пока отец смотрел верхний этаж, Соня познакомилась с ключницей, что бродила по нижнему холлу, раскладывая отраву для крыс. Эта ключница утверждала, будто бы у гувернантки были шуры-муры с архитектором. Кругом, дескать, она с ним ходила.
А после похорон дочери хозяев гувернантка укатила. А куда – никому не сказала.
Больше ничего вразумительного от старухи Соня не добилась, дождалась отца, и они уехали. Назад отец возвращался в другом настроении, ругал управляющего, бывших хозяев замка, а дома заявил матери, что немецкий дом ему вовсе не понравился, потому что устроен он не по уму и русскому человеку абсолютно не подходит.
