Девушка ответила, что вызывал Баулин, и попросила-присесть и подождать, пока из кабинета секретаря выйдет посетитель.
Я сел поодаль от Трифонова. Теперь нас разделяли несколько пустых стульев.
— Прямо с поезда? — спросил Трифонов.
— Да, — буркнул я.
— Московским ехал?
— Ленинградским.
— А я на московский попал, — сказал Трифонов, — вот и не встретились.
— Судя по всему, вы и не хотели встречаться со мной. — В моем голосе прозвучала обида.
— Это почему же? — удивился Трифонов.
— Не знаю. Вам виднее. Не в разных местах живем, могли сказать, что едете.
Трифонов покачал головой.
— Позвонили вчера днем, сказать не успел, — медленно ответил он, — да и где тебя, безработного, сейчас искать? В партбюро не ходишь, дома тоже не застанешь. Все в бегах.
Он усмехнулся.
Слово «безработный» в устах Трифонова прозвучало для меня особенно обидно. Я хотел напрямик ответить ему, но в этот момент дверь кабинета отворилась, из нее вышел какой-то человек с горкой папок, и тотчас же на столе девушки-секретаря вспыхнула матовая лампочка.
Когда мы вошли в кабинет, Баулин стоял у окна и глядел на широкую панораму порта. Он обернулся, кивнул нам и показал рукой на кресла, стоящие у письменного стола.
Мы сели.
— В обском звонили из управления комбината, — без всякого вступления и по-прежнему стоя, но теперь уже спиной к окну и лицом к нам, сказал Баулин. — Жалуются, что партбюро подрывает единоначалие. Это так?
Он обращался к Трифонову. Баулин не назвал фамилии того, кто жаловался, употребив безличную форму — «звонили». «Кондаков, наверное», — подумал я.
— Не так, — спокойно ответил Трифонов. — Кондаков отдал приказ об отстранении начальника строительства от работы. Партбюро с этим не согласно. Единоначалие свое Кондаков проявил, никто ему не препятствовал. Только он един начальник, а у нас партбюро. Мы не согласны. Вот и Есе.
— Но вы потребовали от коммуниста Кондакова, чтобы он отменил свой приказ, так?
— Это так. Верно. Тут уж ничего не поделаешь, — согласился Трифонов и слегка развел руками.
Я молчал. Разговаривали они двое.
— Насколько я слышал, ваше решение не было единогласным, — сказал Баулин, — верно? Кондаков возражал, Орлов воздержался, за решение голосовали ты, Харитоныч, Свиридов и Анисимов. Верно?
— Большинство было «за», — возразил Трифонов.
— Вы присутствовали на бюро? До конца? — спросил Баулин, впервые обращаясь ко мне.
— Да… Почти до конца.
— Ясно, — сказал Баулин, и я не понял, что он, собственно, хотел выразить этим словом.
Некоторое время мы все молчали.
— Я не вполне понимаю позицию бюро, — Баулин подошел к столу и уселся в кресло. — Формально вина товарища Арефьева как будто бесспорна. Окончательно об этом можно будет судить только после выводов технической комиссии. Почему же бюро торопится?
— Бюро располагает данными более серьезными, чем любое решение комиссии, — ответил Трифонов.
— Какими?
— Самим Арефьевым. Мы его знаем.
— Допустим, — сказал Баулин, чертя на листке бумаги какие-то узоры. — Но о снятии Арефьева есть приказ директора комбината. Так? Пока что у вас нет оснований считать Арефьева ни в чем не виновным,
в его деле будет разбираться специальная техничеекая комиссия. Почему же вы решили отменить приказ Кондакова? Кто дал вам право так сразу выносить свое категорическое суждение?
— Есть у нас такое право!
— Это с каких же пор? — удивленно спросил Баулин, откладывая в сторону остро очинённый карандаш.
— С каких пор? — переспросил Трифонов. — Да как тебе сказать, Михайло Петрович… По-моему, у партии всегда такое право было — доверять честному человеку, не по бумажкам о нем судить. А Двадцатый съезд это право подтвердил. Так я думаю.
— Но бюро первичной парторганизации — это еще не партия, — возразил Баулин.
— Нет, партия, — убежденно сказал Трифонов. — Когда речь идет о своем коллективе, о своих коммунистах, партбюро и есть партия. Ты как решения съезда понимаешь, Михайло Петрович?
— Что именно ты имеешь в виду? — ответил Баулин.
— Боюсь, товарищ секретарь, — сказал Трифонов, — что были у нас такие люди, которым казалось, что низовые парторганизации только так, для бесспорных дел существуют: соревнование поднять, план выполнять, заем распространять, прогульщиков осуждать. Обязанностей много, прав мало. Так вот, не будет теперь, после съезда, этим дело ограничиваться.
— Но Кондаков — директор комбината, — с некоторым колебанием в голосе заметил Баулин.
— А хоть бы и сам господь бог! — сказал Трифонов. — Для партии чинов нет.
Баулин пристально глядел на Павла Харитоно-вича.
— Что ж, в этом ты прав. — И внезапно, переведя взгляд на меня, спросил: — А почему вы все время молчите, Арефьев?
— А что я могу сказать? — ответил я, пожав плечами.
— Он молчит, — сердито сказал Трифонов. — Он уже несколько суток молчит. Переживает…
— Товарищ Трифонов, ты не обидишься, если я попрошу тебя оставить нас с Арефьевым вдвоем? — неожиданно обратился к нему Баулин.
— Не обижусь. — Трифонов встал.
— А потом не поленись зайти ко мне еще. Ну, через час, скажем. Дела в обкоме еще есть?
— Найдутся.
Трифонов вышел. Мы остались с Баулиньш вдвоем.
— Почему вы молчите? — резко спросил Баулин.
— Что же мне говорить? У Кондакова были все основания отдать такой приказ.
— Что вы собираетесь делать, если приказ отменен не будет?
— Что делают люди, которых снимают с работы?
— Разные люди поступают по-разному.
— Что ж… Буду искать другую работу, — сказал я. — Где-нибудь устроюсь.
— Та-ак… — Баулин встал и медленно прошелся от окна к двери и обратно. — Как будете устраиваться? — спросил он. — Дадите объявление в газету?
Я посмотрел в глаза Баулину:
— Зачем вы так говорите со мной? Что мне остается делать в моем положении? Я, конечно, благодарен бюро за поддержку. Но принять ее я не могу. Наверное, я виноват. Бюро ошиблось.
— Да, бюро, видимо, ошиблось, — как бы про себя повторил Баулин.
— Мне… идти? — спросил я, вставая.
— Что ж, если нечего добавить…
— Ведь Агафонов умер, товарищ Баулин, — сказал я.
— Комиссия установит причину катастрофы — возразил Баулин, — и если ты виноват, то получишь, что заслужил. Но разве дело только в этом? Ты думаешь, ты перёд лицом Агафонова сейчас отступаешь, от борьбы хочешь уйти? Ты на руку Полесскому действуешь.
— Полесскому?! — воскликнул я.
— Да, да, — громко повторил Баулин, — этому склочнику и демагогу выгодно выбить тебя из седла! Он сейчас в любом человеке, который настоящее дело предпочитает грязной болтовне, личного врага видит. А ты раскис. Ты не подумал, что после Двадцатого Двадцать первый съезд будет? С чем мы к нему пойдем? Со слезами в платочке? С твоим недостроенным туннелем? Партии не покаяние нужно, а сердце твое, руки твои, мозг!
Я стоял и молчал. Что я мог сказать в ответ Баулину? Что я все понял, воспрял духом, что я снова прежний Арефьев? Нет, не было у меня на это права! Я сказал:
— Спасибо за разговор, товарищ Баулин, я буду думать над вашими словами. — И я пошел к двери.
Голос Баулина остановил меня уже на пороге:
— Послушай, Волошина у вас кем работает?
Я вздрогнул, словно кто-то неожиданно положил мне руку на плечо.
Баулин стоял у стола и глядел на меня.
— Она у нас не работает, — поспешно ответил я. — Волошина — геолог.
«Почему вы спрашиваете?» — хотелось добавить мне, но я промолчал.
Баулин тоже молчал. Так несколько мгновений^мы молча стояли друг против друга: я — у двери, Баулин — у стола.
— До свидания, — сказал я первый.
9
Я сидел один в своей комнате, когда в дверь постучали.
Она была не заперта, и я, не оборачиваясь, сказал:
— Войдите.
Когда дверь скрипнула, я обернулся: на пороге стоял… Николай Николаевич Крамов.
Галлюцинация? Нет: он стоял передо мной воочию, наяву. Только вместо обычных кожаной куртки и сапог на нем были пальто, туфли с калошами и шляпа.
— Здравствуй, Андрей, — приветливо сказал Крамов. — Ты, конечно, удивлен, но я тебе сейчас все объясню. Надеюсь, я могу войти?
Он все еще стоял на пороге. За его уверенно-непринужденной манерой держаться ощущалось, однако, опасение, что я не позволю ему войти в комнату. Он не знал, что все это уже не имеет для меня значения.
— Входите, — повторил я.
Он вошел, снял шляпу, бросил ее на стол, расстегнул пальто, но не снял его и, уже не ожидая моего приглашения, сел у стола.
Я стоял неподвижно спиной к окну.
— Так вот, — сказал Крамов, — прежде всего хочу сообщить тебе, что я приехал в родные палестины в составе комиссии по твоему делу. Нас три человека: двое из Москвы, один из заполярного горного округа. Четвертым, очевидно, будет ваш главный инженер Орлов. Пятого подберут на комбинате.
