– Вот, полюбуйтесь, подарок от… – и назвал область.
Брежнев долго молча разглядывал столик, затем повернулся к сжавшемуся в комок Безукладову, приветливо протянул руку. Пожатие получилось вялым, как и вялыми были слова, сказанные Брежневым, да и дались они ему с большим трудом:
– Передайте… моё спасибо… – с паузами, заплетающимся языком сказал генсек, – мой привет… трудящимся области…
И повернувшись к помощникам, добавил:
– А вещь в самом деле… хорошая… Одним словом, умельцы…
– Значит, можно отправлять на дачу, Леонид Ильич? – спросил Александр Иванович и, не дожидаясь ответа, подмигнул Безукладову – дескать, молодец парень, угодил.
Брежнев медленно прошёлся по комнате, оглядывая другие сувениры, – замысловатые фигурки божков и коней, дорогие хрустальные вазы с его портретами, на которых он сиял всем блеском своих орденов, красивую кавказскую бурку с кинжалом, инкрустированным дорогими камнями. Подарков было много, ими была уставлена вся комната, и Брежнев что-то говорил на ходу, но Безукладов не слышал слов, быть может, из-за волнения, охватившего его, а может быть, и потому, что говорил Брежнев тихо, медленно выталкивая из себя слова. Генсек пробыл в комнате несколько минут, потом тронулся к выходу и опять молча пожал Безукладову руку.
Уже когда Брежнев ушёл, помощник весело сказал:
– Ну, повезло тебе, дружище!
– Чем же повезло? – засмеялся Сергей Прокофьевич. – Тем, что теперь руку две недели не мыть?
– Остро шутишь, Безукладов! – помощник одарил его улыбкой, вроде как медаль повесил.
Знал Сергей Прокофьевич – от него такой улыбки можно ждать и не дождаться, а тут гляди – расплылось лицо, стало масленым, округло-лунным каким-то…
– Кстати, имей в виду: у Леонида Ильича память цепкая, он тебя наверняка запомнил… – добавил Александр Иванович.
Безукладов хотел ответить в том смысле, что он не очень нуждается прописываться в памяти вождей, придерживаясь принципа «подальше от царей – голова целей», но прикусил язык. Верно подмечено: промолчишь – за умного сочтут. Он вспомнил об этом, когда через полгода его неожиданно вызвал к себе Черноиванов и предложил должность секретаря обкома партии по селу, добавив, что с ЦК вопрос согласован. Но разве спросишь, чем руководствовался Георгий Павлович, жалуя ему такой высокий пост? А может, та встреча сыграла решающую роль, ведь наверняка не преминул напомнить Брежневу о нём помощник?
…Представительный, аккуратный, холёный Георгий Павлович закончил читать шифровку, и словно скорбная тишина на некоторое время повисла в кабинете. Какая-то металлическая тяжесть появилась в глазах Безукладова, и он со вздохом откинулся в кресле. Кажется, ещё секунда – и покатятся по щекам липкие слёзы.
Сергей Прокофьевич напрягся, уставился в одну точку, и губы подобрались, сжались в твёрдую линию. Теперь до него более отчётливо доходили слова Черноиванова:
– …Надо провести траурные митинги, подбодрить народ, сказать, что со смертью одного, даже очень яркого и незаменимого коммуниста жизнь не кончается. Особенно надо сейчас обратиться к трудовым коллективам, учащейся молодёжи – пусть правильно поймут всю боль нашей потери, всю нашу скорбь… – И, повернувшись к Безукладову, попросил: – Вы, Сергей Прокофьевич, наряду с митингами в колхозах и совхозах найдите время, встретьтесь в сельскохозяйственном институте со студентами и преподавателями. Там у нас «инакомыслия» хватает, так пусть хоть в эти дни будут вместе со всеми, почувствуют, так сказать, свою сопричастность.
– Сейчас, что ли, митинги проводить? – спросил заведующий отделом науки Шилин, горбоносый, с одышкой, толстяк.
– Нет, зачем же? – встрепенулся Черноиванов, и на его холёном лице вспыхнули холодным блеском мелкие капельки пота, как роса на стылых листьях папоротника, – первый признак, что и он всё-таки волнуется. – Только после того, как по радио официально сообщат о смерти Леонида Ильича. Кстати, передача будет в пятнадцать ноль-ноль…
* * *
В сельскохозяйственный институт Безукладов ехал в четыре часа. По стёклам автомашины нудно и мерно бренчал холодный мелкий дождик, под шинами противно хлюпала жидкая грязь, съедающая потемневший снег. На душе у Сергея Прокофьевича было так же холодно и неуютно, и может быть, из-за этого неприятного разговора с Бобровым. Надо же в один день всему навалиться, всем напастям сразу!
Руководство института – ректор Семён Дмитриевич Рудерман и секретарь парткома Леонид Сергеевич Кухаренко – ждали его на площади перед институтом, как раз там, где летом искрится переливами весёлых брызг фонтан, а сейчас на поржавевших трубах осел набухший под дождём снег. Обвисли мокрые сосны в институтском парке, низкое серое небо, казалось, цеплялось за их жидкие кроны, которые уже неумолимо вычесала осень.
Леонид Сергеевич первым подошёл к машине, помог распахнуть потяжелевшую от грязи дверь и, протянув для приветствия руку, суетливо спросил:
– Сразу в актовый зал двинемся?
– Сразу, сразу, если вы не возражаете…
– Ну, тогда в зал, митинг у нас готов.
Что-то обидное показалось Безукладову в этих последних словах – будто к смерти можно подготовиться, но он не стал ничего говорить, а молча зашагал за секретарём парткома и ректором. Они поднялись по широкой лестнице, такой памятной для Безукладова – как-никак, он выпускник этого института, – и оказались в небольшом фойе перед актовым залом. Пока Кухаренко бегал выяснять, можно ли начинать митинг, внимание Безукладова привлёк красочный стенд, на котором он даже издалека увидел свою фотографию. Да и надпись «Они учились в нашем институте» словно притянула к себе. Бузукладов начал рассматривать фотографии и от неожиданности покривился лицом – на него в упор смотрел своим бесхитростным взглядом Белов, оказавшийся на стенде рядом с ним, Безукладовым. Судьба словно нарочно нанесла этот удар, резкий, как в боксе, до хруста в челюстях, и он отвернулся, прикусив губу. «Чёрт знает что, наваждение какое-то», – подумал Безукладов.
Он поморщился, тоскливо покрутил головой, и неизвестно, чем бы всё кончилось, но по гулкому фойе уже спешил Кухаренко. Они вошли в зал, заполненный народом, и, пока двигались по проходу, шум стих, улёгся. Теперь мысли Безукладова безраздельно были заняты предстоящим мероприятием, и когда ректор предоставил ему слово, он заговорил, кажется, даже чересчур спокойно для подобной ситуации. Сергей Прокофьевич начал с силой выталкивать из горла слова, и непонятная странная визгливость появилась в голосе. Он говорил о тяжёлом несчастье, которое постигло народ и партию, о том, какого замечательного человека потеряла страна, но даже самому слышалась фальшь этих слов, а проклятая визгливость вдобавок словно её оттеняла.
Безукладов скомкал речь, не сказав и половины задуманного, тяжело дыша, ушёл с трибуны.
Потом выступали другие – ректор, преподаватели, вихрастый студент с бородкой, и в их словах слышались те же фальшивые нотки, округлые, как пятаки, которые катились в зал, точно по скользкому льду, но никого не брали за сердце. Безукладов глядел на людей, и по лицам, по выражению глаз, по пронзительной тоске, застывшей во взглядах, видел, что главное для собравшихся – высидеть, дождаться конца этого представления. Он вдруг вспомнил своё студенчество и митинг, посвящённый смерти Сталина. Тогда под печальные, рвущие душу на части мелодии слёзы непроизвольно лились из глаз. Тогда всё было всерьёз от безудержной тоски, а сейчас воспринималось как дежурное блюдо, чёрствое, скучное, давно приевшееся.
После митинга Безукладов задержался в институте – неудобно было уехать сразу, не поговорив с людьми. Это было не в его правилах, и он предложил Кухаренко пройтись по кафедрам, побеседовать с сотрудниками. И, наверное, всё кончилось бы традиционно, как говорят остряки ППР – то есть «посидели, поговорили, разошлись», но на кафедре почвоведения к Безукладову неожиданно обратился преподаватель Николай Александрович Артюхин (фамилию, имя, отчество ему быстро прошептал на ухо Кухаренко) и заговорил о том, о чём они вчера в обкоме говорили с Бобровым. Только, правда, с другой подкладкой, более научно, что ли.
А говорил Николай Александрович вот о чём. По его подсчётам получалось, что ежедневно в стране убывает две с половиной – три тысячи гектаров плодородной почвы, то есть один средний колхоз сметается с лица земли. Или такие цифры. Миллионы гектаров нуждаются в рекультивации в силу того, что ведутся заготовки торфа, горные выработки. А знаменитые ГЭС? Они стоили государству десятков миллионов гектаров. И если учесть, что при добыче полезных ископаемых, при строительстве изымаются из сельскохозяйственного фонда десятки миллионов гектаров, то неужели же мы не видим, что творим! Где будем жить, чем кормиться?
