– Давай в баню.
У бани он вылез из машины, вскинул отёкшие руки, присел на корточках, и тело вновь обрело бодрость, налилось упругой энергией и силой. Заметив, что Николай начал возиться в багажнике, недовольно пробасил:
– Ну чего ты там? Пошли…
Сергей Прокофьевич не любил париться один, ему было скучно, поэтому Николай был его постоянным спутником.
– Сейчас, Сергей Прокофьевич. Вот только презент найду.
– Какой ещё презент? – спросил Безукладов, поднимаясь на высокие порожки.
– Презент от Егора Васильевича Дунаева.
«Наш пострел везде поспел», – подумал про себя Безукладов, а вслух спросил:
– Что за презент, чего он там ещё придумал?
– Жбан петровского кваса прислал.
– Это ещё что такое?
– Деревенский квас, только туда мёд для вкуса и бодрости добавляют…
– Ну тащи свой царский напиток, – засмеялся Безукладов, и под его могучим телом заскрипели порожки бани. – Придумают же штучки-дрючки!
Безукладов говорил вроде недовольным тоном, но Николай, давно изучивший своего шефа, услышал в этих словах благодушие и барское удовлетворение.
Глава вторая
Всё время, пока Евгений Иванович, лежал в больнице, погода на улице стояла кислая, мелкий изнуряющий дождь со снегом сыпал и сыпал на землю. Только за три дня до Нового года, как раз в день выписки Боброва, повалил снег, сначала редкий, крупными хлопьями, а потом просто неудержимый, и уже через час всю округу словно обваляло в белое, наполнило невесомым пухом.
Евгений Иванович и в жизни «на воле», как он теперь выражался, любил, когда пляшет снежный хоровод, украшает землю, сгребает в кучи последнюю шуршащую кольчужным звоном листву, а сейчас ему и вовсе неудержимо захотелось на улицу, появилось желание с головой окунуться, как в воду, в эту весёлую снежную заметь. До того уж обрыдло всё ему в этой больничной жизни, что домой тянуло невыносимо остро, до боли под лопаткой. Он побледнел, вспотел, собирая свои немудрые пожитки в сумку, и это не прошло мимо внимания соседей по палате. Один из них, с кем Евгений Иванович успел сдружиться за эти совместные дни и ночи, рыхлый, с астматическим дыханием старик, человек, впрочем, уравновешенный, спокойный и рассудительный, бывший учитель Константин Иванович Горюнин, не преминул заметить:
– Ты, Женя, не спеши. Теперь тебе спешить нельзя, слышишь?
– Слышу-слышу, – отвечал Евгений Иванович, но поделать с собой ничего не мог, пальцы были непослушными, дрожали, когда он прятал бритву, одеколон и грязное бельё в сумку. Только закончив сборы, Бобров виновато улыбнулся, рукавом отёр высыпавшую на лбу испарину. Во всём его существе сегодня, кажется, неосознанно жила мысль о том, что могут задержать, остановить, оставить ещё на несколько дней в этой ставшей вдруг до головокружения душной и тесной комнате, и тогда мечты, надежды лопнут, как надутый детский воздушный шар, а всё его праздничное настроение рухнет куда-то в мрачную пропасть.
Он осмотрел тумбочки и вдруг с неудовольствием – вот раздолбай! – увидел, что книжки-то, подарок Озяб Ивановича, как раз и забыл, а это плохая примета. Говорят, из больницы надо забирать всё-всё, до последней ржаной корки, иначе сюда непременно ещё раз угодишь. А книжки памятные – один том академика Прянишникова и «Русский чернозём» Докучаева, как раз те, которые скрашивали грустное пребывание здесь. Бобров вдруг улыбнулся, вспомнив, как сосед по палате, колхозник из дальней Сосновки Гриша Степанов посмотрел однажды на них и воскликнул:
– Слышь, Евгений Иванович, да как ты их читаешь? Там муть зелёная! Я поначалу думал, может, про шпиёнов такие толстые написаны, а здесь одни таблицы…
Затолкнув книги, Бобров ещё раз огляделся, вздохнул с облегчением: всё! Теперь надо врачиху ждать – Розу Савельевну, её приговор. У них как, у врачей, – семь пятниц на неделе. Дней десять назад собирались выписать Боброва, он уж и в мыслях был дома и тут – трах-тарарах! – плохая кардиограмма. Роза Савельевна пошутила: «Чистописание подвело Боброва». А вдруг, как в прошлый раз, прибор накорябал что-нибудь не так? Ведь вчера кардиограмму снимали… А вдруг прощай новогодний праздник дома, придётся встречать здесь, а самое главное…
Об этом, самом для себя главном, часто думал Бобров – в канун Нового года должна приехать Лариса, у неё ведь начинаются каникулы. Она будто мимоходом сказала ещё в начале ноября, когда Бобров сюда только угодил, но в память это врезалось острой отметиной. Конечно, и у Ларисы обстоятельства могут по-иному сложиться, но всё это время Бобров жил надеждой, которая, как яркий солнечный луч, светила ему и согревала душу.
Роза Савельевна появилась легко, стремительно, и с ней вместе в палату словно хлынул свет. Видимо, метель на улице прекратилась, солнце разорвало густую пелену и наполнило неповторимой краской каждый предмет. Даже кровати, тумбочки вспыхнули золотом.
Врачиха и сама была ослепительной красоты. Первое время Евгений Иванович даже удивлялся: не может быть человек таким красивым, по любой логике не может. Роза Савельевна была высокого роста, на лице точёный нос, живые, вгоняющие в одурь голубые глаза. А высокий лоб? А волнистые русые волосы, пышно раскинувшиеся по плечам?..
Сейчас Бобров смотрел на неё с нескрываемым интересом ещё и потому, что, как подсудимый, ждал приговора, справедливого или наоборот. И Роза Савельевна, кажется, пощадила его, подошла к кровати, хотя та стояла у самой стены и обычно обход начинался не с него, опустилась на стул, подставленный кем-то из сопалатников, и, улыбнувшись, сказала:
– Ну, Бобров, можете плясать – сегодня отпускаю. Всё у вас хорошо.
– Выходит, Евгений Иванович, за ёлочку дома выпивать будешь!
Жаль, хорошая компания разваливается!
– А вот выпивать-то Боброву как раз и не следует, – заявила врачиха, тряхнув волосами. – Слышите, Евгений Иванович?
– Не надо напоминать, Роза Савельевна.
– Ну, хорошо, хорошо! – засмеялась она, и её немного вытянувшееся от смеха лицо стало ещё красивее, налилось, как яблочко, здоровым розовым соком.
Бобров с трудом дождался конца обхода и, как только за Розой Савельевной захлопнулась дверь, начал прощаться с больными.
Всё-таки интересная штука жизнь! Не случись с Бобровым несчастья – наверняка не узнал бы он этих людей и жизнь его в чём-то, да проиграла бы. Не узнал бы, например, весёлого балагура Андреяна Полозкова, пожилого, прошедшего войну и плен, но не утратившего юмора мужика. Недавно рассказал Андреян случай, якобы с ним происшедший, и палата, что называется, легла от хохота. А история случилась простая. Напился как-то Ардреяха до чёртиков, а утром проснулся у себя дома – рядом женщина спит, волосы седые по подушке раскиданы. Патлы эти старческие взбесили хозяина.
– Ты откуда здесь появилась? – спрашивает он, грубо растолкав женщину.
– Сам привёл! – отвечает та.
– Не может быть… Тебе сколько лет?
А женщина кокетливо так отвечает:
– У дамы возраст не спрашивают, ей столько лет, на сколько она выглядит.
– Вот тут-то, – рассказывал Андреян, – я ей и врезал. Врёшь, – говорю, – люди до такого возраста не живут…
Вроде и лежали в палате больные люди, но грохнули так, что лампочки под потолком закачались, в глазах зарябило от света. Вот такой озорник и проказник этот Андреян. С ним первым и простился Евгений Иванович, пожал мосластую руку, пожелал здоровья и благополучия. Потом простился с Виктором Финогиным, мужиком помоложе Андреяна, сдержанным, с кудрявыми русыми волосами, заядлым гармонистом. Жаль только, что в больнице этим талантом похвастать Финогину нельзя, да и болячка у него серьёзная, как и у Боброва, прихватила аритмия, не сердце в груди, а трактор поплавленный – молотит громко, а всё невпопад. Но Виктор человек мужественный, ни стона, ни вздоха – держится, хотя порой аж зубами скрипит.
Предпоследним Бобров подошёл к Константину Ивановичу Горюшину, поблагодарил его за спокойствие и рассудительность, а потом затряс руку Гришке Степанову. Тот смотрел на Боброва восторженными глазами, понравился ему Евгений Иванович за свои толстые и непонятные книжки. Больше Бобров в палате оставаться не мог, хотя Гришка сказал:
– Ты посиди, Евгений Иванович, всё равно тебе бюллетень ещё не выписали.
– А он мне не нужен, Гриша. Безработному бюллетень – как безногому сапоги…
Бобров осторожно захлопнул за собой дверь, быстро добрался до лестницы, спустился в раздевалку, где облачился в свою праздничную одежду – как-никак в тот день в обком партии ездил – и только с грустью посмотрел на пальто: прямо спереди красовались серые пятна неоттёртой грязи. Это лишний раз напомнило ту, теперь уже давнюю историю: упал Евгений Иванович, как рассказывал Степан Плахов, прямо лицом в грязь. Хорошо, что увидел его в наступившей темноте Степан, а то неизвестно, чем бы дело кончилось. Мог и закоченеть от холода или захлебнуться.
