— Не мешайся не в свое дело, Ян!
— Могу уехать, ваша милость, у меня где-то в горах замок есть. Правда, не мой, но там у меня ложе и на нем медвежья шкура. Буду читать итальянские книги и вспоминать итальянских правителей, которые, сидя под самыми стенами Рима, не боятся папы.
— Кто тебе сказал, что я боюсь папы?
— А что ж вы запираетесь с его прелатами?
— В Праге будет коронация!
— А вы, ваша милость, станете королем двойного народа[144]. Уж я знаю… Что ж, ладно. А только не двойной народ вас хотел. А хотел вас народ единый. Ну, а для ваших прелатов это — народ еретический!
— Смело говоришь, Ян!
— Для того я и здесь, государь, а не у себя в Страже, где я беседую с птицами и тварью бессловесной.
— Есть такие вещи, которых не избежишь!
— Например, костер, сложенный из сухих дров. Магистр Ян не стал избегать, взошел на него…
— Ты несправедливо бранишь меня за мою заботу о королевстве!
— Это королевство — твое, потому что ты любим. Это королевство — твое, потому что люди верят, что ты будешь блюсти твою и их правду. Чуждайся дверей епископов, толстого и тонкого, будь королем только волею бога и своего народа. Ты умел владеть мечом, владей им и дальше — и все пойдут за тобой. Но не лги, король! Возьми корону и возложи ее на свое чело сам… Либо правь без короны. Но не будь трусом!
Услышав это, Иржи встал с кресла и ударил своего шута тяжелой рукой по щеке. Ян поник и замолчал. Щека у него была красная.
Иржик указал ему пальцем на дверь. Ян вышел…
V
Самая сильная рука в стране ударила Яна по лицу. Рука короля ударила рыцаря. Король видит в нем только шута! Королевский палец указал ему на дверь. Ян вышел.
Пошел по узким улицам вокруг Тына, подошел к Влтаве и стал смотреть на ночные воды, в которых тонули высокие весенние звезды. И было у него до слез тяжело на сердце. Его чудо, его король, его любимец оказался просто слабым человеком, который не выносит правды и бьет за правду по лицу!
Король ударил рыцаря. Рыцарь молча ушел.
Долгие недели Палечка нигде не было видно. Миновали шумные дни коронации короля и королевы. Их венчали на царство венгерские епископы при подчеркнутом участии католической знати. Рожмберк нес жезл короля-еретика, Михаловиц[145] — золотую державу, Штернберк — на красной подушке корону. Пражский капитул шел в процессии во всем великолепии и славе, двенадцать аббатов воспевали псалмы Давидовы, епископ Тас шагал перед ними колеблющимся шагом, раздумчиво сжав руки под остроконечной бородкой и кривя губы в горькой усмешке. Было много кажденья, без конца трезвонили колокола над Малым городом и всей Прагой, и святой Вит снова засиял в прежней красе. Вдоль дорог и на дворе храма стояло великое множество народа, и коронация происходила во всем своем величии и великолепии.
Шептали только, что король вынужден был отсрочить возложение святовацлавской короны на несколько часов, так как звездочет Гершик нашел минуту неподходящей и только три часа тому назад сообщил, что сочетание созвездий благоприятствует церемонии. Об этом говорилось много, хоть и не вслух, причем высказывалось мнение, что король, подобно библейскому Саулу, тоже выдвинутому из народа посредством выборов, окружает себя старухами и прорицателями, верит в колдовство и волхвование. Желавшие во что бы то ни стало оправдать короля сваливали вину за задержку церемонии на королеву Йоганку, которая, мол, запуталась в сетях суеверий, как муха в паутине.
Но Палечка в эти торжественные дни никто не видел, хоть многие вспоминали о мудром шуте нового короля.
И случилось так, что после коронации и торжественного Иржикова въезда в подобойный Град Кралов всю Прагу взволновало таинственное и кровавое происшествие.
В одном доме возле Сикстов, прямо против Тынского костела, была корчма «У шести ляжек». Там собирались студенты и бродяги, там до утра шло пьянство, игра в кости. Корчмаршей была некая Барбора — молдаванка, приехавшая сюда когда-то с посольством, отправленным из Венгрии паном Яном Искрой из Брандыса к королю Ладиславу в Прагу. Барбора плохо говорила по-чешски, но зато чудесно, задумчиво пела на своем родном языке. Послушать ее пение и поглядеть на ее роскошные пышные формы в корчму приходили знатные и простые, вытряхивая здесь свои кошельки, напиваясь до потери сознания и затевая между собой жестокие, а иной раз и кровавые драки.
Напрасно гремели проповедники против творящихся там безобразий, сравнивая их с адамитством и другими ересями, напрасно сам магистр Рокицана грозился перенести свою резиденцию в другую часть города, коли у него под носом, в окружности его храма, будут происходить такие вещи. Барбора всегда находила множество заступников, и корчма ее ни разу не пострадала, и соблазн не прекращался.
Утром того самого дня, когда король Иржик находился со своей свитой в Граде Краловом, Барбору нашли у нее в корчме убитой. Дверь в помещение была не заперта, и вошедший туда спозаранку первый посетитель тотчас выбежал обратно со страшным криком: молдаванка Барбора лежала на полу в луже крови, с ножом под левой грудью.
Кто совершил убийство — неизвестно; последние посетители, вышедшие из корчмы под утро, показали, что, уходя, они видели корчмаршу живой, здоровой, как всегда пьяной и веселой.
Но нищий Фабиан, все дни просиживающий, а ночи пролеживающий на паперти храма, заявил стражникам, что видел, как утром из корчмы вышел студент Ян Дубчанский. В тот же день Дубчанский был допрошен и показал, что в пять часов утра вошел в корчму и увидел корчмаршу спящей на полу. Решив, что она пьяная, он закрыл дверь и ушел. Спрошенный, где он был с трех часов утра, когда из корчмы ушли последние посетители, до пяти, Дубчанский, запинаясь, объявил, что не может этого сказать.
Судьи не поверили показаниям Яна Дубчанского и, не прибегая ни к пытке, ни к опросу других свидетелей, приговорили его к смерти, передав палачу, который должен был вывести его из города, за Новые ворота, и там обезглавить.
Но как во время короткого суда, так и теперь, на пути к Новым воротам, осужденный все время кричал, плакал и твердил, что он не виновен, что корчмарки не убивал, что суд над ним был несправедливый и против всех правил, что он требует, чтобы его пытали, и он под пыткой докажет свою невиновность, что он обращается с жалобой к его королевскому величеству.
Люди, стоявшие вдоль дороги, равнодушно смотрели на палача и стражников, ведших закованного преступника. Их любопытство было удовлетворено быстрым и легким обнаружением убийцы, и смятение, вызванное вестью о кровавом злодеянии в корчме «У шести ляжек», тотчас улеглось, особенно после того, как многие сообразили, что, в сущности, Барбору нечего жалеть. Женщины, делавшие вид, будто им стыдно даже произнести название корчмы, особенно радовались, что Барборы больше не будет на Тынской улице, и толковали о том, какими жалкими были ее похороны. Так как никто не знал, какой она веры и даже вообще была ли она крещена, у ее гроба не было священника и похоронили ее вне кладбищенской ограды — не то у августинцев, не то у святого Индржиха, точно неизвестно, так как за гробом шла лишь одна нищенка, жившая по соседству, да рыжий пес. И может, пес этот был воплощенный Вельзевул, отец любострастия.
Слезы и крики осужденного мало кого трогали; многие говорили даже, что его надо четвертовать, раз он лжет, стоя на пороге вечности.
И тут из толпы вышел рыцарь Ян Палечек.
Слыша слова осужденного, он вспомнил тот долгий веселый вечер, когда он, Ян, сидел с Матеем Брадыржем в корчме «У шести ляжек» после выборов короля и пил за здоровье Барборки, беседуя с ней по-итальянски. И всплыли в его памяти слова Матея: «Ты бы никогда не подумал, Ян, что у этой женщины сын — мерзавец. Круглый год бродяжничает и распутничает, а она, что ни выручит, все ему посылает».
Ян не спросил тогда Матея, откуда тот знает, но удивился, что эта молодая красивая грешница имеет взрослого сына. Однако раздумывать об этом не стал: ночь была такая веселая, бурная и было так хорошо жить на свете при новом короле…
А тут Ян выбежал из толпы и кинулся на палача, стал трясти его, чтоб тот выслушал, что он хочет ему сказать. Палач схватил Яна и позвал на помощь стражников. Те остановились и стали смеяться. Они радовались, что кто-то помешал палачу и тот не знает, как быть. Когда палач стал жестоко ругать стражников, грозя им тяжкими карами за то, что они потакают человеку, не дающему привести в исполнение законный приговор, они стали было толкать Палечка. Но Палечек устремил на них свои странные глаза, и они увидели, что у него один глаз карий, а другой голубой. Тогда они подались назад.
На улице собралась огромная толпа. Окна были полны зрителей; кто-то крикнул, что едет конная стража и сейчас начнется кровопролитие. Но это была не конная стража, а какие-то рыцари, которые строго закричали на толпу, чтоб она дала дорогу его королевскому величеству.
