– С кем это вы, Реджи? – спросила она.
– Разрешите, я вас познакомлю, – ответил Перфлит, даже не привстав. – Джорджи Смизерс – Долли Кейсмент. Она вашего толка, Долли, – добавил он злокозненно.
Долли мгновенно опустилась на диван и взяла Джорджи за руки.
– Милая! – вскричала она. – Я просто умирала от желания познакомиться с вами!
– Со мной? – в недоумении переспросила Джорджи.
– Ах, не притворяйтесь! Я столько о вас слышала! Верно, Реджи?
– На меня не ссылайтесь, – сказал Перфлит, – Вы отлично знаете, что я вам про нее ни слова не говорил.
– Ну, какая же он свинья, правда? – весело сказала Девица, прижимая руки Джорджи к себе так, что Джорджи почему-то смутилась. – Мужчины отвратительны, правда?
– Иногда, – согласилась Джорджи.
– Я знала, что вы это чувствуете! – Она вновь притянула к себе руки Джорджи. – Едва я вас увидела, как подумала: «У нее такой чуткий, такой утонченный вид, что она, конечно, не-на-ви-дит мужчин!» Не смейтесь так, Реджи!
– Но я уверена, что вы не могли обо мне ничего знать, – сказала простодушная Джорджи. – Вот только, если Марджи…
– О, Мар-джи! – Мисс Кейсмент умудрилась вложить в эти два слога сокрушительное презрение. – Знаете, милая, она с гнильцой, нет, честное слово. Я только что видела, как она у окна за гардиной болтает с мужчиной, словно безумная. От-вра-ти-тель-но!
«Джоффри!» – подумала Джорджи, и ее уколола ревность. Вслух она сказала:
– Ну, если не Марджи, то, право, не знаю, кто еще мог бы…
Девица возвела вверх молящие фиалковые глаза и показала тоненькую модильяниевскую шею,[124] переходившую в очень плоскую грудь.
– Дайте подумать… А, да! Вы наверно, знакомы с Хетер Солсбери?
– Нет, – сказала Джорджи.
– Нет? Как это вам удалось? Ах, поняла: конечно же, вы принадлежите к тому кружку! Значит, я слышала о вас от леди Трентон.
И она придвинулась так тесно, с такой мольбой уставилась в глаза Джорджи, что та почувствовала себя даже еще более неловко, чем Алиса в толпе зверушек,[125] Перфлит веселился, глядя на них, хотя ни единой улыбкой не выдал своего ликования.
– Нет, – Джорджи растерянно покачала головой. – Боюсь, я о ней даже не слышала.
– Так, значит, вы – не наша? – вскричала мисс Кейсмент, отбрасывая руки Джорджи к ней на колени и меряя ее негодующим взглядом. Перфлит решил, что пора вмешаться.
– Оставьте, оставьте, Долли! Мисс Смизерс жила вдали от света и не способна отличить Колетт[126] от Кокто.[127]
Мисс Кейсмент встала, посмотрела на Джорджи с самым утонченным hauteur[128] и отошла от них.
– Какая странная особа! – сказала ошеломленная Джорджи. – Но она удивительно хорошенькая, правда?
– Удивительно, – сухо согласился Перфлит. – Я называю ее лилией Недуга, возросшей из тайного ила. Одной из лилий Лес[129]… Боже великий, что вы тут делаете, Мейтленд?
Последние слова были обращены к человеку с усталым немолодым лицом, который, улыбаясь, остановился возле них. Перфлит познакомил их и шепнул Джорджи на ухо:
– На войне был несгибаем – даже Военного креста не получил.
Мейтленд сел на место, которое только что освободила мисс Кейсмент, но не стал ни сжимать руки Джорджи в своих, ни прижиматься к ней. Джорджи почувствовала к нему искреннюю благодарность: ей уже казалось, что в этом странном, в этом перевернутом вверх тормашками мире никто ничем другим не занимается.
– Извините мое любопытство, если оно неприлично, – сказал Перфлит, – но я очень хотел бы узнать, как вы сюда попали. Вот уж никак не ожидал встретить вас среди этой банды.
– Нелепо, верно? – со смехом согласился Мейтленд. – Но, видите ли, Стюарт был начальником адъютантского отделения штаба моей дивизии. На днях я встретился с ним в клубе, и он пригласил меня приехать сюда в любую удобную мне субботу. Я не знал, что он куда-то отбыл. Но, должен сказать, его дочь была удивительно любезна и радушна.
– О, она здоровая натура, – сказал Перфлит. – Эта вечеря любви не совсем в духе ранних христиан, просто очередной взбрык от избытка молодых сил. А так она очень милая девушка, не правда ли, Джорджи?
– Очень милая, – согласилась Джорджи без особого жара.
Где, где Джоффри? Что они там делают?
– Веселенькое зрелище, – заметил Перфлит, обводя взглядом гостей, которые от коктейля к коктейлю вели себя все более развязно. – Как должно теплеть у вас на сердце от созерцания мира спасенной демократии.
– Честно говоря, мне все это чертовски безразлично.
– Неужели? – вопросил Перфлит. – А я так питаю к происходящему живейший социологический интерес. Мне чудится, что время от времени до меня доносится отдаленный грохот повозок, съезжающихся к гильотине, пусть и метафорической.
Джорджи недоумевала. О чем, собственно, он говорит? Однако ее сосед, видимо, понял.
– Вы оптимист, – сказал он. – У кого, по-вашему, хватит духа ими править?
– О, – небрежно обронил Перфлит, – неизбежное tiers état,[130] гнусная чернь, порнофильствующий пролетариат.
– В очень раннем возрасте я стал принципиальным зрителем, – сказал Мейтленд. – И мне абсолютно все равно, что они делают. Пусть их.
– Какой вы превосходный столп Империи, – съехидничал Перфлит. – Придется доложить о вас в генеральный штаб. Но если серьезно, Мейтленд, чего вы хотите, о чем вы думаете?
Мейтленд предложил Джорджи папиросу, она отказалась, и он закурил сам.
– О чем я думаю? – медленно произнес он. – Пожалуй, думаю я много, но не хочу, чтобы об этом знали. Я думаю, что наиболее полное нравственное банкротство, известное истории – тысяча девятьсот четырнадцатый год, – оказалось на редкость благоприятным для буйного роста человеческого бурьяна. Я думаю, что у таких, как я, выход только один: стать пропавшим без вести, предположительно убитым. А хочу я, чтобы меня оставили в покое.
– Тихо сойти в желанную могилу? – сказал Перфлит. – Ну, ну! Я не принадлежал к вам, героическим мальчикам, и, признаюсь, мне любопытно поглядеть спектакль.
– На здоровье, – ответил Мейтленд, пожимая плечами. – Не думаю, что вы увидите хоть что-то, стоящее внимания. Какое значение имеет, как они блудят, и какая грязь питает их тщеславие?
На Джорджи этот разговор подействовал угнетающе, и ей не понравилось, что ее сосед употребил слово, приличное только в литании. Слава богу! Вон Джоффри и Марджи! Наконец-то! Она вскочила с дивана.
– До свидания. Вон мистер Пейн. До свидания.
– Кто эта милая дурнушка? – спросил Мейтленд, глядя, как она идет к Марджи и Джоффри.
– Дочь армейского офицера в отставке, – сказал Перфлит. – Ну, знаете, родилась в казарме, росла в траншее. Одно время я подумывал, не спасти ли ее – чисто безнравственным способом, разумеется. Но она безнадежно добродетельна.
– Она что, помолвлена с этим мясистым типом в галифе?
– А-а! Это одна из наших местных жгучих тайн. Месяца полтора назад я предлагал поставить пять против одного, что к этому времени она уже будет официально с ним помолвлена. Но пока ни звука. Видимо, она разыграла свои карты с предельной бездарностью. Казалось бы, даже такая дурочка, как Джорджи, могла бы вбить гвоздь в лоб этого Гинденбурга.[131]
– Он словно бы очень заинтересовался нашей хозяйкой.
– А верно, черт побери! – Перфлит оживился. – Как похоже на нашу очаровательную Марджи! Мужчина для нее начинает существовать, только если на него претендует другая женщина. Нет, право, эта американизация Англии заходит слишком далеко!
3
Джорджи вышла из ярко освещенного холла в непроницаемую тьму туманной октябрьской ночи. Джоффри взял ее под локоть, и они, спотыкаясь, побрели между рядами кустов к дороге, где мрак не был таким густым. Но и там он не отпустил ее локтя. Совсем недавно ее пронизал бы блаженный трепет, но теперь ей чудилось, что связавшее их «нечто» дало трещину, если не разлетелось вдребезги. Она даже предпочла бы, чтобы он к ней не прикасался, но оттолкнуть его у нее не хватало силы. Конечно, можно было ограничиться поверхностным заключением, что она ревновала. Однако все ли исчерпывалось ревностью? В ее смятенных, мыслях царил полный хаос, и она ничего толком не понимала.
Полагаться Джорджи могла только на инстинктивные побуждения. Попытайся она объяснить их лукавому Перфлиту, он без труда опроверг бы ее детские доводы – и все же что-то в ней не поддалось бы никаким убеждениям. Мелкотравчатый разврат, который ей только что довелось наблюдать, не только шокировал дочь полковника с вдолбленными в нее предрассудками и узостью, но возмутил все потенциальные слагаемые подлинной женщины. Эти тисканья, эта поза пресыщенной сексуальной изощренности не только смущали ее, но вызывали в ней брезгливое раздражение. Самым же ужасным оказалось то, что Джеффри как будто упивался всем этим не меньше, чем коктейлями, которых поглотил изрядное количество. Едва они вышли на дорогу и перестали спотыкаться на каждом шагу, он заговорил громким наспиртованным голосом:
