– А я рад, что мы туда сегодня заглянули. Отличная вечерушка! Уж не помню, когда я так веселился.
Джорджи невольно вздрогнула. «Кто-то наступил на мою могилу», – подумала она машинально, но ничего не сказала.
– Нет, вечерушка что надо, – продолжал Джоффри алкоголически громко. – А вы видели, как тот тип вылил коктейль за шиворот другому типу? Я думал, ну, умру от смеха. Сверх всякого!
Джорджи поежилась. Любимая фразочка из репертуара Марджи…
– Я вас там нигде не видела, – сказала Джорджи. – Что вы делали?
– Да так, развлекался. А знаете, ваша подруга Марджи – преотличная девушка и любой другой даст сто очков вперед.
– Да, – ответила верная Джорджи, хотя и с легким сомнением.
– Сначала мне было показалось, что она задавака. Ну, знаете, высший свет и все такое прочее, но она сразу сменила пластинку, чуть увидела, что мне начхать. По-моему, она жутко милая.
Он не добавил, что договорился с Марджи отправиться завтра на «бентли» выпить где-нибудь чаю. Ну, бросит она своих гостей на два-три часа, так что?
– О чем вы разговаривали?
– Да обо всем понемножку. Она жутко много знает про лондонские театры, и про актеров, и про всяких писателей. А знакомых у нее – навалом. Я себя прямо провинциалом почувствовал. И знаете, там ведь были сплошь разные знаменитости. Марджи мне много чего порассказала, чуть не про всех про них. А веселятся ну, до упаду. Я слышал, что люди высшего круга теперь придерживаются самых широких взглядов и все такое прочее, но даже не представлял, как они умеют дать себе волю. Нет, преотличная вечерушка. А Марджи просто до жути симпатичная: пригласила меня приехать к ней в Лондон – она меня там всюду сводит.
Не будь Джоффри на три четверти пьян, он, конечно, не был бы столь прямолинейно груб и не выдал бы себя столь глупо. Но половина тормозов у него перестала работать, и он выбалтывал все, что приходило ему в голову. Джорджи озябла, и ее охватила тоска. Как запанибратски говорит он о «Марджи»! Как восторгается «грязной пеной, оставленной войной», которую изобличал, разравнивая лужайку! Почему он так внезапно и так круто переменил точку зрения? Не потому ли, что прежде «пена» не желала его знать, а теперь приняла как своего? Нет-нет, не может быть! Джоффри не такой! Да и в конце-то концов Марджи, наверное, только из дружбы к ней была особенно приветлива с Джоффри.
Они подошли к повороту дороги, где под сплетением древесных ветвей, с которых медленно падали капли, темнота была чернильной. Наглость и джин взыграли в новом приемыше Велиала:[132] он без околичностей притянул Джорджи к себе и принялся ее целовать, шаря по ней руками. Он обдавал ее лицо горячим спиртным дыханием и так крепко обнимал одной рукой, что ей стало больно. Куда девался почтительный, нежный Джоффри, который так сладко поцеловал ее, когда они сидели на упавшем дереве? И все же в ином настроении, при иных обстоятельствах Джорджи, возможно, «разрешила» бы ему такие вольности. Но теперь она не сомневалась, что он не удержался не потому, что она ему дорога, а просто насмотревшись на подобное у Марджи. «Это ведь похоть, а не любовь!» – подумала она грустно и чопорно. О Джоффри, Джоффри! Тем не менее она его не оттолкнула – ведь она-то его любила! И только грубо недвусмысленное, хотя и неуклюжее посягательство, настолько ввергло ее в панику, что она вырвалась от него.
– Джоффри!
– Да не ломайся! – сипло буркнул Джоффри. – Давай, а? Кому от этого какой вред?
Джорджи в исступлении топнула ногой.
– Не прикасайтесь ко мне! Не смейте! Если бы вы любили меня, хотели бы на мне жениться, тогда бы… ну, тогда бы… Но это же не так. Вы просто думаете, что я такая же, как эти твари… О-о!
И, окончательно ввергнув его в смятение, она разрыдалась. Внезапный пыл Джоффри мгновенно угас, и, неловко опустив руки, он старался разглядеть в темноте ее лицо.
– Ну, послушайте… – бормотал он. – Ну, не надо. Я ужасно сожалею. Я вовсе не хотел… Ну, перестаньте же. Я… я прошу у вас прощения, ну, правда же…
– Так отвратительно, – рыдала Джорджи. – Хуже чем… чем любое унижение. Вы ведь не могли не знать, как дороги мне были. А я верила, что вы такой замечательный… такой непохожий… такой благородный… И… и я думала, что тоже вам дорога. Вот бы… ах, умереть бы сейчас!
Джоффри стоял столбом и молчал. Он не знал, как поступить, что говорить, и только злился про себя: скорей бы она замолчала, перестала закатывать ему сцену! До чего занудны эти тупые деревенские простушки! Уж конечно, Марджи ни за что не позволила бы себе так смехотворно и жалко распуститься! Тем не менее где-то в глубине его грыз стыд. Если бы ему не было стыдно, возможно, он что-нибудь придумал бы и как-то спас положение.
Джорджи медленно пошла в сторону «Омелы», все еще всхлипывая. Джоффри брел на полшага позади. Дважды он попытался остановить ее, начинал, запинаясь, извиняться, но оба раза всхлипывания тотчас сменялись рыданиями, и он больше не рисковал. Таким печальным манером они добрались до калитки. Тут Джорджи вытерла глаза и героическим усилием взяла себя в руки. Неожиданно нормальным голосом она сказала:
– Идите в гостиную к папе и маме. Только ничего им не говорите. Им незачем знать. А я спущусь через минуту.
– Хорошо, – покорно отозвался присмиревший Джоффри.
Джорджи действительно сошла в гостиную через пять минут, промыв покрасневшие глаза и припудрив опухшее в багровых пятнах лицо. Но все равно даже Фред и Алвина почувствовали что-то неладное. И это впечатление только укреплялось от неловких пауз и еще более неловких стараний Джоффри, похмельному бледному, поддержать разговор, хотя глаза у него оставались мутными и испуганными. Вскоре Джорджи сказала, что очень устала и пойдет ляжет. Четверть часа спустя Джоффри пожелал Алвине и Фреду доброй ночи и отправился в свою комнату. На минуту он задержался у двери Джорджи. Им овладела хмельная мысль, что стоит войти к ней, извиниться – и «все будет тип-топ». По правде говоря, к нему отчасти вернулось недавнее настроение, и он оптимистически надеялся, что она даже разрешит ему провести ночь у себя в спальне. Он тихонько повернул ручку, но к своему удивлению и огорчению обнаружил, что дверь заперта. Постучал два раза – легонько, чтобы не услышали внизу, но Джорджи не откликнулась. Он поколебался, состроил в темноте гримасу и пошел к себе.
Внизу полковник побрел на негнущихся ногах проверить, запер ли Джоффри входную дверь и заложил ли засов. Не запер и не заложил. Алвина вышла в переднюю и зажгла две свечи. Полковник взял один подсвечник и принялся поправлять фитиль обгоревшей спичкой.
– Что это с ними? – спросил он. – Мне показалось, что девочка расстроена.
– Любовная ссора, – с фальшивой бодростью предположила Алвина. – Завтра утром помирятся.
Фред бросил спичку, всмотрелся в фитиль куда внимательнее, чем того требовали обстоятельства, открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но промолчал. Алвина со своей свечой направилась к лестнице, но на второй ступеньке оглянулась через плечо.
– Все уладится, – сказала она. – Милые бранятся, только тешатся. Повздорили и забудут.
– Наверное, ты права… – начал Фред и вдруг мучительно закашлялся. – Черт побери, – прохрипел он, ловя ртом воздух. – Когда же эта чертова простуда от меня отвяжется? Так еще ни разу не бывало. Вся грудь болит.
4
Было бы мелодраматично утверждать, будто Джорджи за одну ночь утратила всю недавно обретенную миловидность. Не менее псевдоэффектным и лживым было бы заявление, что она тут же и полностью отказалась от своих надежд на Джоффри, от всех связанных с ним планов и смирилась с тернистым путем добродетельного стародевичества. И ведь пальмовая ветвь мученицы семейного очага на миг оказалась вполне в пределах досягаемости, и она не схватила ее только из-за опасливости ангела-хранителя, который в несвоевременном припадке целомудрия с крикливой категоричностью восстал против того, что советовал ее просвещенный инстинкт самосохранения. Впусти она Джоффри, когда он поскребся в ее дверь, Джорджи бесспорно могла бы лишиться формальной беспорочности, зато он поставил бы себя в дьявольски трудное положение. Совратить дочь дальних и почтенных родственников, принявших его с радушием, которое было им совсем не по карману! Неясно, как бы он сумел вырваться из такого капкана. В веру шаловливых поклонников сиюминутных радостей и сластолюбия он обратился столь недавно, что совесть его не успела вовсе отмереть. И даже если бы он попытался тихонько улизнуть на манер шаловливых молодых джентльменов, семейный конклав и угроза воззвать к Старику тотчас его образумили бы. Но в этом была вся Джорджи: сплошные добрые намерения, ни малейшего понятия о тактике, вечное стремление соблюдать абстрактные заповеди и полное неумение приводить свои нравственные понятия в соответствие со своими же житейскими интересами.
