просто комплиментарны, а точно выражают суть моего отношения к литературному труду. И потому заранее настраивают читателя рецензии на то, что дальнейшее будет не только вполне объективным и компетентным, но и, конечно, доброжелательным по отношению к автору рецензируемой повести. Но что же дальше?
«Все эти качества присутствуют и в новой повести Ю.Аракчеева «Мы одной крови…», – повести уже открыто исповедальной, автобиографической, написанной от собственного лица и в большой степени посвященной именно самонаблюдению и самоанализу. И все же, как ни грустно мне это констатировать, я должен сказать, что новая повесть Ю.Аракчеева не показалась мне удачной. И особенно трудно мне ее представить в той серии «Человек среди людей», для которой она предложена».
И далее постепенно, как бы крадучись, Рецензент в сущности не оставляет камня на камне от повести, приняв ее вовсе не за какую-то «элегию» о Родине, России, людях ее, о безжалостности и бездуховности «советской» власти и о всем том, что, как я думал, явно же видно сразу… А – за пошленькую исповедь, недостойную «серьезного писателя», который постыдно пытается искать «укромные уголки» в здании Ростовского Кремля, чтобы уединиться с Ниной – «как понимал он, что Нина малоразвита, примитивна, вообще ему «не пара», но желание остаться с ней где-нибудь «в укромном уголке» было сильнее, и как, оказавшись в очередной раз в «укромном уголке» или наедине, чувствовал он слишком мало общности с этой девицей и вожделенная «свежесть желаний» покидала его, и как в конце концов ретировался из Ростова, даже, кажется, не простившись с Ниной»…
Совершенно неожиданная чудовищность того, что я читал, потрясала меня – совершая свои удушающие круги хорошим, напевным языком, Рецензент словно испытывал наслаждение от собственного сочинительства, явно грассировал, причем в полнейшей убежденности своей правоты. Ему определенно не приходило в голову, что он может ошибаться – ведь автор-то «молодой», а он, Рецензент, его «любит» и вообще он, Рецензент, ведь такой умный, такой честный, опытный, так хочет автору этой «неудавшейся повести» добра… Но чего стоит хотя бы одно это слово «кажется» (…не простившись с Ниной)! Во-первых, конечно «простившись», но он, что, не мог глянуть в текст, если ему кажется?… Но – так ведь его собственный текст как-то красивей… Заканчивая свою рецензию (5 страниц убористого машинописного текста), не оставив камня на камне, уличив героя и автора повести в аморальности, «инфантильности», позорном легкомыслии, он, явно кокетничая, пишет: «…впечатления мои могут оказаться, конечно же, очень субъективными и, может быть, совсем неверными. Но мне хотелось высказать все, чем задела меня эта повесть с полной искренностью и прямотой прежде всего самому автору, писательская судьба которого мне глубоко небезразлична. Если хоть чем-то я ему этим помогу, я буду вполне удовлетворен, а что касается практической стороны дела, то это, по-видимому, будет следовать именно из того, как отнесется автор к высказанному и насколько согласится с этим редакция».
Я был потрясен не столько этим странным прочтением моей повести, имеющим очень мало общего с ее смыслом, сколько удивительной безответственностью Рецензента. Тут надо пояснить многое. Во-первых, если он действительно сомневался в объективности своих впечатлений, то почему не позвонил предварительно «любимому автору» – ведь он знал мой номер телефона, связь между нами была налажена, раньше он по какому-то предмету мне уже звонил. Давая эту официальную рецензию в редакцию, он тем самым делал ее безусловно объективной и – решающей для судьбы повести и автора, ибо не мог не знать, что он самый авторитетный рецензент этого Издательства (и – особенно – этой рубрики), а, следовательно, в редакции никто не будет сомневаться в «объективности». Во-вторых, это «если хоть чем-то я ему этим помогу» не может не звучать издевательски, ибо он, опять же, не мог не знать, что ставит заслон, тем более, что время давно истекло и давать повесть на рецензию другому рецензенту поздно. В-третьих, он явно «подставил» редакцию, ибо сказал же некоторое время назад, что «все в порядке» в контексте именно положительной рецензии.
Что это? – мучительно размышлял я. Трусость – боязнь взять на себя ответственность за выход «острой» повести? Тупость, не позволившая ему элементарно понять, о чем повесть – точно как у литинститутских «семинаристов»? Или фантастическое лицемерие, болезненная реакция на малейший оттенок эротики? Он ведь осудил мою «Вестницу», когда я хотел включить ее в сборник «Листья»… Вновь и вновь перечитывал я его сочинение, мне действительно хотелось понять…
Вдруг я обнаружил, что в рецензии нет ни слова об одном персонаже, роль которого как раз важна – о Николае Алексеевиче… Почему? Растерянно я перелистывал свою возвращенную вместе с рецензией рукопись. И… О, Боже, в ней не хватало страниц! Да, целого куска не хватало – и как раз того, где фигурирует Николай Алексеевич! Может быть, страницы перепутались? Нет… Их просто нету! Целых 17 страниц! Почему? Он, что, нарочно вытащил их? Или потерял по небрежности?…
Тотчас я позвонил в редакцию – может быть, они затерялись там? Меня заверили, что такого просто не могло быть – перед тем, как дать ему рукопись, они ее проверяли.
Так что же – он либо нарочно вытащил их, либо просто потерял и не заметил? 17 страниц из 80-ти… И – как ни в чем не бывало?
Я не знал, что и думать.
Ну, в общем два дня я сидел за машинкой, сочиняя ему письмо. Где разобрал каждый довод его, иллюстрируя цитатами из своей повести. Но главным в моем письме было даже не это. В конце концов каждый имеет право на свое мнение, и если бы даже такая рецензия появилась, например, в печати тогда, когда повесть опубликована и каждый может составить о ней свое мнение и сверить с мнением рецензента, – совсем другое дело. Но, ко всему прочему, «внутренняя» рецензия пишется не для автора, а – для редакции, мне могли ее просто не показать. В чем же «помощь»? И это «кажется», и отсутствие даже упоминания об одном из существенных персонажей, и 17 потерянных страниц… Все складывалось не во «внутреннюю» рецензию, а – в поступок. Подлый, мелкий, грязный. Непонятный…
Мое «открытое» письмо получилось на 18 страницах машинописного текста – чуть ли не новая повесть… Я отнес его в редакцию, просил ознакомиться с ним и передать ему.
Он ответил невразумительно… Растерянно… Промелькнуло его искреннее негодование от того, что мне его рецензию показали. Неужели не ожидал? В чем же заявленное им «помочь автору»?… Уверял, что читал повесть очень внимательно, что дважды переписывал свою рецензию… Явная ложь! Оправдывался, как ни
