в чем не бывало, тем что 17 страниц «при переезде с дачи, очевидно, куда-то затерялись»… Не ответил ни на одно мое возражение… И совсем уж дикое: удивлен, якобы, моим «недоверием» ему, ибо рассчитывал на мою «презумпцию» ему, как «моему критику»… То есть я должен бы немедленно и с благодарностью согласиться с тем, что он пишет, несмотря даже на то, что он кокетливо допустил, свою «возможную необъективность»… Ну, конечно: он ведь «любит прозу Аракчеева» и так хочет «помочь»…
Как бы то ни было, но заслон моей повести был поставлен.
Забегая вперед, скажу: она в конце концов все-таки вышла. В уважаемом «толстом» журнале «Знамя», тиражом гораздо большим, чем было бы в серии «Человек среди людей» – 280 тысяч. Фактически даже не изуродованная редактурой. Правда, через 11 лет – то есть почти через 13 лет после того, как была написана… (Ау, Март Иден, привет, Америка!…)
И повести этой суждено было сыграть немалую – положительную! – роль в моей судьбе…
Что же касается Рецензента, то он, разумеется, благополучно пребывал в «специалистах», стал даже главным редактором одного из диссидентских журналов. Правда, журнал «широко известен» лишь в «узких кругах», тираж его мизерный – как тиражи всех теперешних журналов, захваченных прежними «специалистами». Об этом, впрочем, речь впереди.
А вот и еще один удивительный парадокс. Много позже описываемых событий мне довелось случайно встретиться с бывшей женой Рецензента. Я был не один, и я ни слова не сказал про историю с «Ростовской элегией», вообще ничего не говорил о наших с ним отношениях. Но она сама вдруг ни с того ни с сего стала нам исповедоваться. И, в частности, посетовала, что он, бывший муж ее, был настоящим «юбочником», то есть бабником, отчего они как будто бы и развелись. Так это или нет, не мое дело, но я тотчас вспомнил, что ведь он так высокопарно упрекал меня, автора повести, в безнравственности и легкомыслии…
Вспомнилась и еще одна маленькая, но смешная деталь. Я спросил тогда – в 75-м, – у девушки, помощницы редактора:
– Скажи, а мог он отказаться от рецензии, если повесть ему не понравилась и он не хотел брать на себя ответственность?
– Ну, что ты! – засмеялась она. – Он не из таких, кто отказывается. Рецензии ведь оплачиваются.
– А сколько он получил за эту?
Она специально заглянула в ведомость.
– Тридцать рублей.
Вот как. Даже цифра символическая.
Но не в этих же «тридцати серебрениках» был тогда смысл происшедшего! И у меня в очередной раз вспыхнул мучительный вопрос: ПОЧЕМУ? И ведают ли они, что творят?
Статья в газете
Она называлась «В тайге».
Речь в ней шла о том, как жители одного из сибирских поселков – три молодых паренька – в течение нескольких дней плыли на лодке по таежной реке. И в продолжение этого путешествия два парня постепенно, не спеша, со странным упорством убивали третьего: били, кололи ножом, выкручивали руки, морили голодом. Этот третий был, естественно, лучше их – отличник в школе, интересовался искусством, музыкой, – он был и слабее их. Он почти и не сопротивлялся.
Убили.
Но самое мучительное для меня – и для любого нормального читателя, думаю, – было даже не это. Таких случаев у нас всегда хватало. Самое удручающее было то, что на протяжении этих нескольких дней участников коллективной казни встречали люди. Разные. Они не могли не видеть и не понимать, что происходит. Но никто не вмешался. Ни один! А ведь могли предотвратить – времени было много. Видели умирающего, измученного паренька, не могли не понять, что двое – его мучители. Но – не спасли. Даже не попытались. Либо испугались двоих, хотя и несовершеннолетних, но здоровых амбалов, либо посчитали ненужным вмешиваться. «Подумаешь, убивают! Ну и что? Не нас же. Это их дело…». Этот номер газеты я взял с собой в археологическую экспедицию, в которой мне предложили принять участие в августе 74-го года…
А в октябре свершилось великое событие: вышла моя первая книга…
В самом начале следующего года опять в «Литературной газете» появилась статья – продолжение той, «В тайге». Собственно, это была не статья, а письмо отца убитого мальчика. Мужественный человек сумел подняться над своим личным горем и написал о том, что происшедшее не так уж и случайно, как может показаться на первый взгляд. Оно, скорее, типично, ибо наглядно характеризует жизнь в нашей сибирской глубинке: пьянство, бескультурье, какая-то глубинная, генетическая, животная ненависть к тем, кто думает и поступает не так, как ты. Короче – беспросветность и мрак, которые, увы, большинством вовсе не воспринимаются как что-то из ряда вон выходящее. Разумеется, убийство его сына могли запросто предотвратить те, кто встречался на пути несовершеннолетних подонков. Но им это было ни к чему: не их ведь сын.
Эта статья особенно волновала тем, что акцент в ней был именно общественный, а не личный. Отец воспринял нелепую гибель сына не как чисто личное горе, а как свидетельство общественного явления – жестокость, бездуховность, бесчеловечность, – от которого не застрахован никто.
Но другое еще больше взволновало меня.
Дело в том, что следом за письмом были напечатаны в газете «комментарии специалистов» – психолога и криминалиста. И тут уж, читая их, я и вовсе взорвался. В них было столько ханжества, желания «сохранить лицо» нашего «самого гуманного строя», столько истинно проститутского «партийного» пафоса, который выглядел как откровенный фиговый листок на сытых рожах лицемерных «официальных» подонков, которые по сути были не лучше, а гораздо хуже тех свидетелей, что встречались парням на реке. Уж они-то точно не вмешались бы, если бы им грозила хоть малейшая опасность! Да они ведь и не вмешались, пытаясь неуклюже замазать эффект от искреннего, благородного, кричащего – гражданственного! – письма отца.
Тут уж сдержаться я не мог. Тотчас сел за машинку и отстучал возмущенное письмо в «Литгазету» – возмущенное «комментариями» и благодарственное за мужественную публикацию статьи прежней и теперешнего письма. Запечатал в конверт, послал. Разумеется, вполне сознавая, что поступок мой бесполезен – никто и не подумает напечатать мое послание в газете. Но хоть так! Сколько можно молчать? Хоть так.
И каково же было мое удивление… Нет, письмо не было опубликовано в газете, но я получил ответ из редакции от самого заведующего отделом писем. По мистической случайности (я ведь о том понятия не имел), заведующим был отец давнего моего приятеля Миши Румера – Залман Афроймович Румер, – и к тому времени он уже успел прочитать мою книгу «Листья».
Помню текст его короткого
