— А дальше? — в трубке послышался раскатистый смех Нонны. — Что отвечает Дездемона?
— Нет-нет, Отелло, это клевета! Я твой платок в химчистку отдала, — заговорил я тонким голоском от лица Дездемоны и тут же продолжил голосом Отелло, — Ты лжёшь неверная? — И снова я перешёл на Дездемону. — Спроси хоть у кота!
— Хи-хи-хи, я надеюсь, в этом варианте Шекспира всё закончилось хорошо?
— Да, кот не пострадал, — захохотал я. — А теперь послушай меня внимательно. Завтра я закажу на вторник авиабилеты до Ленинграда, на вечерний рейс. И с тобой из Москвы полетит ещё один человек.
— Не поняла? — голос Нонны мгновенно изменился. — Ты ещё кого-то собрался пробовать на мою роль?
— Да, то есть, нет. Это не то о чём ты подумала, — затараторил я. — С тобой из Москвы полетит актёр Савелий Крамаров.
— Ладно, допустим.
— Крамаров уверен в том, что летит на кинопробы для участия в фильме про Джеймса Бонда, — хихикнул я. — Я позвонил ему от имени американского кинорежиссёра Стэнли Кубрика.
— И ты хочешь, чтобы я ему ещё больше навешала на уши лапши? — голос актрисы вновь стал игривым.
— Вот-вот, — пролепетал я, так как неожиданно в кабинет нашей киногруппы ввалились два сцепленных друг с другом тела, одно принадлежало ассистентке Любочке, а второе одному из ассистентов главного оператора.
Молодые люди так были увлечены репетицией пьесы «Ромео и Джульетта», что на меня не обратили никакого внимания. Более того они, в таком положении немного потоптавшись на пороге, медленно переместились на диван, улеглись и продолжили бессовестно целоваться.
— Что у тебя случилось? — спросила Нонна.
— Мне кажется, у нас в кабинете батарею прорвало, — пробурчал я.
— Ой! — пискнула актриса из Москвы. — Меня зовут на прогон!
— Тогда целуемся на счёт три и завтра созваниваемся в то же время, — сказал я и, отсчитав до трёх, чмокнул трубку телефона, после чего повесил её на рычаг. — Товарищи, — обратился я к целующимся коллегам, — очень вас прошу, когда бурлят гормоны, не забывайте о технике сексуальной безопасности.
— Что? — вдруг отстранилась от своего пылкого поклонника Любочка. — Феллини, это ты?
— Нет, это тень моего отца, — хмыкнул я, покинув кабинет.
* * *
Воскресное утро 14 июня 1964 года выдалось без единого облачка на небе. И солнце светило так ярко, что на какой-то миг я почувствовал, что нахожусь в Калифорнии, в легендарной Мекке мирового кино — Голливуде. К сожалению, на этом для меня безоблачность на горизонте заканчивалась. Ибо мои личные финансовые накопления таяли, словно кусок сливочного масла на горячей сковородке. За авиабилеты я заплатил из своего кармана, за два номера в гостинице опять выложил собственные деньги, вот и сегодня на киностудии вновь пришлось раскошелиться.
Дело в том, что для моей короткометражки требовалась оригинальная музыка. Поэтому рано утром на «Ленфильм» я вызвал Эдуарда Хиля и его музыкальную группу. Парней я по-тихому провёл в студию озвучания, где и отслюнявил 25 рублей звукорежиссёру Алексею. Во-первых, звукарь работал во внеурочный день, а во-вторых, за отдельный гонорар качество работы почему-то всегда получалось выше, чем за зарплату. А меня сейчас интересовало именно качество записанных музыкальных треков.
Первые две композиции представляли собой инструментальные импровизации на песню «Гоп со смыком», которую лихо исполнял на концертах сам Леонид Утёсов, и они были записаны примерно за полчаса. Первый трек сделали в медленном темпе, второй в быстром. А когда Хиль поинтересовался: «на фига козе баян?», я популярно объяснил, что монтаж покажет, какая музыка будет уместна, быстрая или медленная.
Затем я раздал музыкантам аккорды и слова песни «Наша служба и опасна и трудна». И вот тут возникло некое недопонимание. Сначала Хиль во время репетиции без труда спел будущий гимн советской милиции, но потом музыканты посовещались, и Эдуард Анатольевич вдруг заявил:
— Извини, Феллини, я эту муру петь не буду.
— Да, шняга какая-то, — поддакнул кто-то из его музыкантов.
— Кто сказал шняга? Как это, ты не будешь петь эту муру? — опешил я. — А кто тогда, по-твоему, будет её петь?
— Пусть Кобзон надрывается, — на голубом глазу изрёк певец. — Он — член партии, ему такие песни к лицу.
— Эдик, ты стрелки на Кобзона не переводи! — вспылил я. — Я душу в эту муру вложил! Да тебя после этой муры вся советская милиция в день советской милиции будет на руках носить! Только ты на улице покажешься, тебя хвать за руки и за ноги и понесут.
— Куда? — криво усмехнулся Хиль.
— В пивную, вот куда! В рюмочную, в ресторан! — заголосил я, сжав кулаки. — Куда Макар телят не гонял, если конечно пожелаешь! И вообще, ты давай эти свои антисоветские выгибоны оставь при себе. Спрячь их до полной перестройки человеческого сознания.
— Хорошо-хорошо, — пошёл на попятную певец. — Готов пострадать за советскую милицию за скромную сумму в 300 рублей.
— А давай за 330 каждому, нормально⁈ — взревел я, так как денег в моём кармане больше не осталось.
— Вот. Это другой разговор! — захихикал Хиль.
— Это не разговор, это грабёж средь бела дня, — уже более спокойно произнёс я. — Ладно, пойте за 25 рублей, вечером отдам. Вымогатели.
– Это не серьезно, — отмахнулся певец. — Тогда гони мне кроме этой муры, новую хорошую вещь наподобие «Королевы красоты». Так договоримся.
— Узурпатор, — пролепетал я и подумал, что если хорошими песнями из будущего разбрасываться направо и налево, то в самом будущем никаких песен не останется. — Ну, допустим: жил да был крокодил за углом и его ненавидел весь дом. Годится?
— Иди в баню! — психанул Хиль. — Мужики собирай инструмент!
— Ты морячка, я моряк, ты рыбачка, я рыбак! — запрыгал я вприсядку. — Оп-оп-оп, как-как-как?
— Пошли мужики, нас здесь не уважают.
— Стоять! — заорал я, когда музыканты, не понимающие нормального русского юмора, с шумом стали подниматься со своих мест. — Зайка моя, я твой зайчик. Ручка моя, я твой пальчик. Стой-стой-стой! Чунга-Чанга лето круглый год, Чунга-Чанга песенку поёт!
— Уйди, иначе я за себя не ручаюсь, — на лице Эдуарда Хиля нарисовалось неподдельное возмущение.
«Перегнул палку, — подумалось мне. — Значит, придётся выкладывать ещё один козырный туз из рукава. „Вокализ трололо“ показать что ли? Нет, это я не спою, тем более не сыграю. Надо что-то простое, тили-тили, трали-вали».
— Ну, что? Мы уходим? — спросил Хиль, видя тоску и печаль в моих глазах.
— Дайте гитару, узурпаторы, — пробурчал я, — вымогатели и злостные похитители чужого творчества. Совести у вас нет.
— Чего нет, того нет, — ухмыльнулся один из музыкантов и протянул мне требуемый для вдохновения инструмент.
После чего я сел на стул и в полной тишине почти минуту перебирал струны. «Ну, конечно же! — осенило меня, когда неожиданно в горле пересохло и захотелось пить. — Вода-вода, кругом вода».
— Значит так, — сказал я и, проведя по струнам, запел:
Как провожают пароходы?
Совсем не так, как поезда.
Морские медленные воды —
Не то, что рельсы в два ряда.
Как ни суди, волнений больше,
Ведь ты уже не на земле.
Как ни ряди, разлука дольше,
Когда плывёшь на корабле.
— А где припев? — спросил Хиль, глаза которого буквально светились от удовольствия, да и остальные музыканты моментально догадались, что звучит самый настоящий хит.
— Вымогатели и узурпаторы, — буркнул я и затянул припев:
Вода, вода, па-па-па па-па.
Кругом вода, па-па-па па-па.
Вода, вода, па-па-па па-па.
Шумит вода. Ча-ча-ча ча-ча.
— Вот, это другое дело! — захлопал в ладоши певец. — Только эти твои па-па и ча-ча в топку. Когда будут остальные слова?
— Сейчас, настрочу, — обиженно произнёс я. — Гоните за шедевр 300 рублей, то есть 330, по 110 за каждый куплет.
