— Я люблю тебя, Лиля. Очень люблю!
Это было уже слишком много для Гончаренко, который славился своей молчаливостью во всей дивизии. Он был весь в холодном поту после того, как сказал эти слова: для комэска было легче четыре раза сходить на штурмовку, чем произнести подобную фразу. И совершенно обессилев после грандиозного монолога, он подошел к патефону и поставил какую-то дурацкую пластинку. Слава богу, что как раз в этот момент за окошком блиндажа взлетела ракета, и полк по тревоге поднялся в воздух и полетел сквозь туман и шторм атаковать переправу…
После этой встречи Лиля записала в своем дневнике:
«Сегодня я видела его. Это была наша вторая встреча. Он мне сказал, что любит меня, и я не удивилась. Может быть, это смешно, и я ни за что в жизни этого никому бы не сказала, но я хочу быть его женой.
Мне очень стало радостно драться после встречи с ним. День, когда я не летаю, утомляет меня. Мне кажется, я еще собью много самолетов».
А Гончаренко, придя с задания, снова поставил глупую пластинку и весь вечер слушал ее, ибо с того момента эта пластинка приобрела для него новый, многозначительный смысл…
…После штормовой погоды утро пришло сияющее, будто омытое грозой. Словно кто-то прилежно протер влажной тряпкой каждый листик на деревьях, каждое облачко. Воздушная война, как бы замершая на одни сутки, снова загремела вдоль по горизонту — от края до края.
В этот день штурмовому полку майора Саломатина было приказано блокировать и атаковать важный немецкий аэродром. Ведомые самим командиром, штурмовики поднялись в воздух и, как обычно, встретившись с истребителями, пошли на цель. Над аэродромом немецкие зенитчики открыли шквальный огонь, ударили пушки «эрликоны». Но штурмовики искусным противозенитным маневром бесстрашно заходили над летным полем, где стояли желтобрюхие немецкие самолеты. Один огромный толстый «юнкерс» пришел на посадку в самый момент атаки. Он беспомощно и растерянно гудел, как толстый, ослепший от ярости шмель, попавший в сачок. Но Лиля длинной очередью по бакам зажгла его, «юнкерс» тяжело прогудел в агонии и огромным ревущим куском пламени пошел к земле. Над самой землей моторы его отломились в воздухе и, снеся несколько деревьев, с силой ударились в грунт, далеко откатившись от дымящегося, догорающего остова…
Через несколько минут три десятка костров пылали на вражеском аэродроме. В огне скрючивался дюраль, ломались, рвались подвешенные на горящих самолетах бомбы… А опьяненные восторгом боя штурмовики все заходили и заходили над стартом и ангарами.
— Слева еще два самолета! — весело кричал в шлемофон стрелок капитану Гончаренко. И капитан поворачивал машину влево, нажимая на гашетки пушек и кнопки бомбосбрасывателей.
И вдруг капитан Гончаренко увидел, что истребитель со львом на фюзеляже, резко теряя высоту, идет на снижение. Видно, снаряд попал в машину Лили. Подойдя вплотную, Гончаренко заметил, что из радиатора лилиного «ястребка» брызжет вода и масло.
Лиля сделала попытку выровнять машину, чтобы уйти домой, но раненый мотор заклинился, и винт повис, как крыло подбитой птицы. Лиля, с трудом перетянув через вражеский аэродром, села на пахоту у самой его кромки.
Заметив происшедшее, немцы выбежали из укрытий и помчались к краю аэродрома, где сидел советский истребитель. Лиля видела бегущих немцев, но машина ее уже была мертва, и девушка поняла, что обречена. Протянув руку к поясу, она расстегнула кобуру, чтобы разделить обойму на неравные части между собой и подбегающими немцами. Но в этот момент бегущий совсем неподалеку фашист на ходу выстрелил из автомата, и раненая рука Лили выронила пистолет.
Сильная боль затуманила ей глаза. И от этого ощущения своей беспомощности, от страха попасть живой в руки врагов лейтенант Калмыкова, сбившая сегодня восьмую вражескую машину, не боявшаяся ничего на свете, в первый раз за всю войну заплакала, совсем по-детски, и слезы полились по ее лицу. Но через какую-то частицу мгновения она испугалась этих своих слез больше, чем приближающихся гитлеровцев, и чудовищным усилием воли остановила их, не желая предстать плачущей перед презираемым ею врагом.
В последний раз вспомнила она капитана Гончаренко, прощаясь с любимым… И в этот момент совсем близкий рев мотора раздался над ее головой. Она подняла глаза и увидела «ил» с номером двенадцать, несущийся на пикировании к ее разбитой машине. Штурмовик летел со страшной скоростью, приближаясь, подобно обвалу.
Капитан Гончаренко видел, как приземлилась Лиля. Он видел, что гитлеровцы в нескольких шагах от ее машины — десятки их с автоматами в руках. Первой мыслью его было сесть рядом с ней, забрать Лилю к себе в кабину, но немцы уже были почти рядом с ее самолетом. Капитан хотел расстрелять их из пулеметов, чтобы все-таки сесть, но, взглянув вперед, увидел, что новые и новые гитлеровцы мчат к подбитому истребителю на машинах и мотоциклах. Во время штурмовки у капитана вышел боекомплект и осталось только на несколько пулеметных очередей да два-три пушечных снаряда. Горе сделало его мудрым и рассудительным.
В какую-то терцию секунды он оценил обстановку и понял, что садиться бессмысленно. За себя он не боялся, нет, на войне капитан Гончаренко привык к близости смерти. Но если бы он сел, — это не важно, что он бы погиб сам, — все равно он не спас бы Лилю. И он решил избавить свою любимую от последней муки — от надругательств немцев — единственно возможным способом — другого решения быть не могло. Гончаренко прицелился всем остовом самолета, чтобы сразу открыть огонь из всех пулеметов и пушек по кабине лилиного истребителя. Он решил бить наверняка по пилотской кабине с тем ледяным хладнокровием, которое сообщается только нечеловеческим горем. И Лиля, поняв его решение, в последний раз приподнялась в своей машине и, сделав невероятное усилие, благодарно махнула рукой.
Горячие слезы стояли в глазах капитана Гончаренко, мешая ему видеть цель. «Прощай, Лиля!» — сказал он внятно с невыразимой болью, готовясь нажать на гашетки пулемета…
И вдруг Гончаренко увидел частые, как сетка проливного дождя, трассы пуль перед носом своей машины. Немцы в панике шарахнулись назад, захлестнутые этим неожиданным ливнем. Гончаренко поднял голову кверху и увидел, что девятка подлетевших штурмовиков открыла шквальный огонь, отсекая бегущих вражеских солдат.
Капитан Гончаренко тотчас же убрал газ и сел невдалеке от лилиного самолета. Пока он подруливал к «ястребку», «илы», перестроившись в круг, ходили над местом падения Лили, образовав огневое кольцо обороны. Через минуту раненая девушка была уже в кабине капитана.
Гончаренко дал газ. Машина, сотрясаясь всем корпусом, понеслась по полю и взмыла в воздух. Развернувшись, Гончаренко увидел, как один из «илов» проштурмовал подбитый лилин самолет, и «ястребок» запылал, охваченный пламенем.
Все время, пока «ил» капитана Гончаренко с Лилей на борту шел над вражеской территорией, штурмовики несокрушимым кольцом сопровождали его, ежесекундно готовые к бою.
Такова история одной любви, рассказанная нам летчиками штурмового полка майора Саломатина.
Евгений Иосифович Габрилович
В снегах
— Ну ладно, заводи свою музыку, играй! — сердито сказал Полосихин.
Но Петкин не стал заводить пластинку. Зачем? Чтобы Полосихин опять поднял его на смех? Вот еще!
Однако что же сказал по этому поводу Васильев? Васильев ничего не сказал. Он сидел, как обычно, в углу землянки, возле печки, что-то вырезал из дерева и молчал. Он всегда молчал, даже тогда, когда ребята очень просили его хоть что-нибудь сказать. Он никогда не снисходил к таким просьбам.
Тогда Полосихин поставил свою пластинку. Это была веселая, плясовая пластинка. Просто дух захватывало, какая это была пластинка! Полосихин, например, утверждал, что ничего лучшего он в жизни не слышал. Да и Петкину правилась эта пластинка. И все же они чуть не поссорились, так сказать, на почве музыки.
Впрочем, Петкин и Полосихин спорили всегда. Они были заядлыми спорщиками. Каждому из них было лет под тридцать, и профессия у них была одна и та же, да и по нраву они были похожи. Но спорили. Такой уж характер!
На земле и на небе не существовало ничего такого, о чем бы они не спорили. Заговорят ли о том, какой лучший город в СССР, — спорят. Зайдет ли речь, как готовить борщ, — спорят. Как сподручнее колоть дрова — спорят. Как обуваться, чтобы ноги не промерзли, — спорят. Обо всем спорят: о старшине роты, о Пушкине, о Суворове, о том, красивы ли горы или некрасивы, о том, что лучше: легкий табак или махорка. Ссорились иногда так, что не разговаривали дня три-четыре. Поругались они, конечно, и по поводу патефона.
Совершенно очевидно, библиотекарь правильно сделал, что принес сюда патефон. Ведь Петкин, Васильев и Полосихин как линейные надсмотрщики-связисты живут одиноко, далеко от всякого культобслуживания. Живут среди крутых холмов, глубоких балок. Редко-редко к ним приходит кто-нибудь из батальона. Да и не так-то легко пробраться к ним, особенно после буранов. Иногда выпадает такой снег, что шесты с телефонными проводами едва торчат из-под снега, а иногда их не видно совсем. Вот тогда-то и найди место обрыва связи, если такой обрыв произошел. А ведь именно в этом и заключается обязанность линейных надсмотрщиков! Прибавьте, что дело происходит в двух-трех километрах от передовой и что вся линия находится под обстрелом.
