Вот почему в то лето Фрейд снова бредил поездкой в Рим и снова убеждал себя преодолеть страх перед Вечным городом. Наконец в сентябре 1902 года он решил, что пришло время бросить жребий.
Глава седьмая
РИМ ДОЛЖЕН БЫТЬ РАЗРУШЕН!
Ряд биографов связывают первое посещение Фрейдом Рима с неприятным антисемитским инцидентом на берегу Тумзее. Думается, такая связь и в самом деле имела место. Для того чтобы понять это, достаточно вспомнить, как часто этот великий город снился Фрейду и сколько комплексов и фобий было у него с ним связано.
«…В другом случае я мог заметить, что желание, возбудившее сновидение, хотя и относилось к настоящему, но всё же было значительно подкреплено воспоминаниями детства. Речь идет о целом ряде сновидений, вызванном желанием попасть в Рим. По всей вероятности, это желание еще долгое время будет удовлетворяться одними сновидениями, так как в то время года, когда я имею возможность выезжать, пребывание в Риме для меня вредно по состоянию здоровья. Однажды мне приснилось, что я из окна вагона вижу Тибр и Мост ангелов. Поезд трогается, и мне приходит в голову, что я ведь в городе не был. Вид, открывшийся передо мною в сновидении, напоминал известную гравюру, виденную накануне в гостиной моей пациентки…» — писал Фрейд в «Толковании сновидений»[141].
И далее: «Четвертое сновидение, виденное мною вскоре после третьего, снова перенесло меня в Рим… Во время моего последнего итальянского путешествия, когда я между прочим проезжал мимо Тразименского озера, я увидел Тибр и, к глубокому моему сожалению, должен был повернуть обратно, не доезжая восьмидесяти километров до Рима; я нашел, наконец, подкрепление, которое черпает мое страстное желание увидеть Вечный город из внешних впечатлений. Я обдумал план поехать в будущем году в Неаполь через Рим, и мне неожиданно пришла на память фраза, которую я прочел, по всей вероятности, у одного из наших классиков: „Большой вопрос, кто усерднее бегал взад и вперед по комнате, решив, наконец, отправиться в Рим, корректор Винкельман или полководец Ганнибал“. Я шел ведь по стопам Ганнибала, мне, как и ему, было не суждено увидеть Рим. Он также отправился в Кампанью в то время, как весь мир ожидал его в Риме. Ганнибал, с которым у меня есть это сходство, был любимым героем моих гимназических лет; как многие в этом возрасте, я отдавал свои симпатии в Пунических войнах не римлянам, а карфагенянам. Когда затем, в старшем возрасте я стал понимать всё значение своего происхождения от семитской расы и антисемитские течения среди товарищей заставили меня занять определенную позицию, тогда фигура семитского полководца еще больше выросла в моих глазах. Ганнибал и Рим символизировали для юноши противоречия между живучестью еврейства и организацией католической церкви… Таким образом, желание попасть в Рим стало символом многих других горячих желаний, для осуществления которых надо трудиться со всей выдержкой и терпением карфагенян и исполнению которых пока столь благоприятствует судьба, как и осуществлению жизненной задачи Ганнибала»[142].
Итак, Рим был для Фрейда (если правильно понимать эвфемизм о «живучести католической церкви») цитаделью христианства и антисемитизма, противостоящего его еврейскому, семитскому происхождению. Рим, сровнявший с землей Карфаген, а затем Иерусалим, стал символом поражения и унижения семитской расы, и страх перед путешествием в Рим, заставлявший его вновь и вновь избегать посещения Вечного города, был, таким образом, страхом Фрейда перед антисемитами и страхом разделить судьбу Ганнибала, потерпеть фиаско в деле всей жизни. Он сам сознавал это, чувствовал необходимость преодолеть этот страх, и история на берегу Тумзее лишь укрепила в нем это чувство.
В ночь на 30 августа 1901 года Фрейд вместе с братом Александром отправился в Рим, и в полдень 2 сентября братья прибыли в город, чтобы провести там 12 счастливых дней. В письме домой Фрейд признавался, что сам удивлен, почему он так долго боялся Рима. «Это — кульминационная точка в моей жизни», — писал он, вспоминая посещение музеев Ватикана, свои первые встречи с шедеврами Рафаэля и Микеланджело, ошеломляющее впечатление, которое произвел на него вид на окрестности Рима с Альбанских холмов.
Некоторые биографы считают, что поездка в Рим продемонстрировала тяготение Фрейда к христианству и даже мучившие его сомнения, не стоит ли ему креститься и таким образом значительно облегчить себе жизнь. Однако такие предположения не просто лишены оснований, но и противоречат всем известным нам высказываниям Фрейда по этому поводу. В письме Флиссу, отправленном вскоре после возвращения из Рима, Фрейд пишет, насколько был покорен развалинами храма Минервы и античным Римом в целом, настолько отталкивающее впечатление вызвал «второй Рим» — христианский. «Меня преследовала мысль о моей собственной нищете и всей нищете вокруг нас, о которой мне хорошо известно. Я не могу вынести лживость попыток искупления людей, в своей гордыне обращающих лицо к небу», — писал он Флиссу в том же письме, датированном 19 сентября 1901 года.
Преодолев свой страх перед Римом, Фрейд вернулся домой окрыленным, куда более уверенным в своих силах и в собственном великом предназначении. Он предельно четко расставил систему своих приоритетов.
Во-первых, он должен укрепить свое материальное положение, сделать всё, чтобы его семья чувствовала уверенность в завтрашнем дне, вела обеспеченный образ жизни и могла с легкостью позволять себе подобные путешествия, для чего надо добиться успеха, высокого статуса в обществе. Во-вторых, он должен добиться мирового признания своей теории, стать для человечества новым Моисеем или Христом, открывающим ему новые истины и указывающим новые пути к познанию личности и истории и избавлению от вековых фобий и неврозов.
Для реализации первой из поставленных задач Фрейд решил во что бы то ни стало как можно скорее получить вожделенное профессорское звание, означавшее еще одно символическое покорение Рима. Поняв, что без солидной протекции его кандидатура будет отвергаться министерской комиссией по назначениям еще долго, Фрейд обратился за помощью к двум бывшим пациенткам, обладавшим огромными связями в правящих кругах, — Эллис Гомперц и баронессе Марии фон Форстель. Обе дамы, похоже, вступили в соревнование за то, кто именно из них добьется профессорского звания для доктора, которому они поверяли свои самые интимные тайны, а тот их так внимательно выслушивал.
В итоге решающую роль в этом деле сыграла фон Форстель. В разговоре с министром фон Гартелем она довольно прозрачно намекнула, что доктору Фрейду уже давно пора стать профессором, а министр в ответ поделился мечтой приобрести для своей коллекции одну картину, висящую в доме у ее тети. Баронесса в ответ заметила, что у тети очень дурной характер, и потому вряд ли отдаст эту картину, но вот у нее в доме висит картина того же художника, причем ничуть не хуже, и она с удовольствием подарит ее господину министру, если… тот не забудет ее просьбы о докторе Фрейде. Вскоре баронессе сообщили, что кандидатура Фрейда утверждена, решение комиссии уже отправлено на подпись императору, после чего картина благополучно перекочевала из особняка фон Форстелей в дом фон Гартеля.
Фрейд, безусловно, понимал всю унизительность такого способа получения звания экстраординарного профессора неврологии Венского университета, которое официально было присвоено ему в марте 1902 года. В письме Флиссу от 11 марта он с горечью признаётся, что для достижения желанного звания, резко повышающего его статус в обществе, а значит, и гонорары, ему пришлось «раболепствовать перед властью», но приходит к выводу, что игра стоила свеч.
«Уже начался поток поздравлений и цветов, — пишет он, — как будто Его Величество вдруг официально признало роль сексуальности, совет министров утвердил роль значимости снов, а две трети голосов парламента были отданы за необходимость психоаналитического лечения истерии. Очевидно, я снова стал уважаемым… Я понял, что Старый Свет управляется связями так же, как Новый — долларом. Я впервые поклонился власть имущим и теперь могу надеяться на награду».
* * *
В сентябре 1902 года Фрейд решает вознаградить себя за усилия по получению профессорского звания и отправляется в новое путешествие по Италии, во время которого он снова посетил Рим, Неаполь и остров Капри.
Одно из главных событий этого года, имеющее огромное значение для истории психоанализа, произошло в следующем месяце. Вот что писал о нем сам Фрейд в «Очерках истории психоанализа»: «С 1902 года вокруг меня собралось несколько молодых врачей с определенным намерением изучать психоанализ, применять его на практике и распространять его. Толчок к этому дал один мой коллега, испытавший на самом себе действие аналитической терапии. У меня собирались в определенные вечера, вели в установленном порядке дискуссии, старались разобраться в казавшейся странной новой области исследования и разбудить интерес к ней. Однажды к нам явился молодой человек, окончивший ремесленное училище, с рукописью, изобличавшей необычайно понимание психоанализа. Маленький ферейн приобрел таким образом надежного и усердного секретаря, я же нашел в лице Ранка верного помощника и сотрудника»[143].
