Зато уж если она разозлится!..
— Знаешь, я не удивлюсь, если ветчину, которую ты уплетаешь, приготовили из Свиньи.
— Сама поела, так другим аппетит не порти, — миролюбиво сказал Фьеро. В его родных землях почти не было разумных Зверей, и те немногие, которых он увидел в Шизе (за исключением, конечно, «Приюта философа»), оставили по себе мало воспоминаний. Судьба Зверей его не тревожила.
— Вот почему тебе нельзя влюбляться. Любовь порочна, она ослепляет.
— Ну вот, совсем аппетит отбила. — Фьеро скормил Малки остатки ветчины. — Откуда тебе знать о пороках? Ты всего лишь винтик в бунтарском обществе. Новичок.
— Я знаю вот что: порок мужчин в силе, которая мешает им думать.
— А женщин?
— Порок женщин в слабости, рождающей коварство. Поскольку возможностей у них меньше, зло от них не столь велико.
— А какой же мой порок? — спросил Фьеро, задетый ее словами. — Или твой.
— Твой порок — слепая вера в добро.
— Бред какой-то. Ну а твой?
— Думать эпиграммами.
— Опять загадки, — недовольно сказал Фьеро. — Этим ты и занимаешься в своем тайном обществе? Сочиняешь эпиграммы?
— О, мне работы хватает, пусть и не самой важной. Грядут большие перемены.
— Переворот, что ли?
— Не спрашивай и останешься невинен как младенец. Ты ведь этого хочешь?
— Что, убийство? — Самолюбие Фьеро было задето. — Ну убьешь ты какого-нибудь главного мясника — что с того? Кем ты после этого станешь? Святой? Иконой революции? Или мученицей, если первой укокошат тебя?
Эльфаба не ответила, только тряхнула головой и швырнула прочь розовую шаль, будто свою главную обидчицу.
— Что, если во время покушения на главного свинореза погибнет невинный человек, нечаянно оказавшийся рядом? Вы готовы пополнить им ряды мучеников?
— Я мало что знаю о мучениках. Все эти разговоры граничат с религией, которая для меня чужда. Но скажу тебе вот что: настоящим мучеником, по-моему, может стать только тот, кто знает, за что погибает, и сознательно идет на смерть.
— Ага, значит, невинные жертвы все-таки ожидаются? Те, кто не желал бы идти на смерть?
— Жертвы… вернее, несчастные случаи… неизбежны.
— И это не вызывает сомнений и беспокойства в ваших праведных кругах? Вы не боитесь ошибок? Горя, которое можете принести?
— Да каким же слепцом надо быть, чтобы не видеть, что горе уже вокруг нас?! Зачем тревожиться о мелочах? Не мы виноваты в будущих смертях, а те, кто породил этот уродливый строй. Мы не стремимся к жестокости, но и не отрицаем ее, да и как можно отрицать то, чьи проявления видны повсюду? Такое отрицание было бы грехом, настоящим…
— Наконец-то! Наконец ты произнесла слово, которое я уже отчаялся услышать.
— Отрицание? Грех?
— Мы.
— Не понимаю, что…
— Бунтарь-одиночка из Крейг-холла внезапно вливается в коллектив? Осознает себя членом команды? И это наша-то отшельница!
— Как ты не поймешь. Сопротивление безлично. Есть движение, но нет подвижников, есть игра, но нет игроков. У меня нет товарищей, у меня нет даже собственной личности — ее никогда не было, но это к делу не относится. Я всего лишь мельчайший мускул в огромном организме.
— Ха! Да ты самая необычная, неповторимая, единственная…
— Как и все, ты говоришь только о моей коже. И смеешься над ней.
— Что ты, я ее обожаю!
Они расстались, не сказав больше ни слова, и оставшийся вечер Фьеро провел, просаживая деньги в игорном доме.
Не следующую встречу Фьеро принес три зеленые и три золотистые свечи, чтобы украсить комнату перед Лурлиниадой.
— Я не отмечаю религиозные праздники, — заявила Эльфаба, но, сменив гнев на милость, добавила: — Хотя вообще-то красиво.
— Души у тебя нет, — пошутил Фьеро.
— Я не думала, что это так заметно, — серьезно ответила она.
— Ты и правда не веришь в душу?
— Нет, конечно! Какие у меня доказательства ее существования?
— Если в тебе нет души, то откуда у тебя сознание? — не удержался Фьеро, хоть и обещал себе впредь избегать острых тем.
— Как птица выкармливает своих птенцов, не зная ни прошлого, ни будущего? Сознание, дорогой мой, — это всего лишь знание, растянутое во времени. Я зову это инстинктом. Птицы кормят птенцов, не спрашивая себя, зачем они это делают, и не рыдая о том, что их детки — хны-хны — когда-нибудь умрут. Я работаю, руководствуясь звериным стремлением к сытости, безопасности и справедливости. Я как волк: бегу вместе со стаей, потому что так надо. Я незаметна и незначительна, как один из бесчисленных листьев на дереве.
— Учитывая, что твоя работа — терроризм, это самое страшное обоснование террора, которое я когда-нибудь слышал. Ты полностью снимаешь с себя ответственность. Чем ты лучше тех, кто безропотно склоняется перед неизвестной волей какого-то бога, которому не смогли даже подобрать подходящего имени? Если ты отрицаешь идею личности, то автоматически отрицаешь и индивидуальную ответственность.
— И что, по-твоему, хуже? Отрицать идею личности или с помощью тюрем, голода и пыток низводить саму личность? Разве ты побежишь спасать портрет в музее, когда вокруг тебя все горит и гибнут живые люди? Взгляни на мир шире наконец!
— Но невинные жертвы — какая-нибудь безобидная светская дама — это ведь тоже живые люди, а не портреты. Ты сравниваешь несопоставимое — и пытаешься этим оправдать преступления?
— Твоя дама сама выставила себя напоказ, как ходячий портрет, поэтому другого обращения и не заслуживает. А вот в отрицании этого, возвращаясь к нашему прошлому разговору, — и есть твое зло. Я считаю, что если можешь спасти случайного человека, пусть даже эту никчемную даму или промышленника, жиреющего за счет государства, то пожалуйста. Но только не за счет других, более живых, людей. А нет, так нет. Всему своя цена.
— Нельзя же делить людей на «настоящих» и «не очень»!
— Да? — Эльфаба неприятно улыбнулась. — Посмотрим, настоящей ли я для тебя буду, когда снова исчезну. Мой милый.
Она вытянула губы, будто в поцелуе, и Фьеро в отвращении отвернулся.
Тем же вечером, когда они помирились, с Эльфабой случилась истерика. Она металась по кровати в обжигающем поту и не позволяла Фьеро себя утешать.
— Уйди, я тебя недостойна, — стонала она, а позже, когда успокоилась, сказала: — Я так тебя люблю, Фьеро, ты даже не понимаешь… Родиться с талантом или тягой к добродетели — такая редкость в наше время.
Эльфаба была права: он действительно не понимал. Фьеро обтирал ее лоб сухим полотенцем и крепко прижимал к себе. Окошко под потолком затянуло инеем, и они лежали, укрывшись теплым зимним одеялом, чтобы не замерзнуть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
