Да и в конце концов еще никому не удалось избежать смерти, и но мне — так лучше встретить смерть в бою, чем в старости в постели, немощным маразматиком или того хуже — под забором, всеми забытым и ненужным. Хотя и говорят, что судьбу не выбирают, и на все — Его воля, только по мне — сражаться до последнего, хоть зубами, но под заклание шею не подставлять!
С моим возвращением жизнь в доме снова закрутилась в круговерти событий. И тем приятнее были маленькие радости в суровой действительности. Моя награда — шкатулка с музыкальным звоном — пришлась по сердцу Елене, и она иногда открывала и закрывала крышечку просто так, чтобы послушать мелодичный перезвон. Знакомые дамы обзавидовались, просили у мужей такие же диковины. Тем только и оставалось, что беспомощно разводить руками. Ан штука редкая, заморская, и я таких на торгах разных городов не встречал.
Я снова погрузился в дела поместья.
Пролетел месяц, когда у дома моего остановились сани. Возничий рукоятью плети постучал в ворота.
— Хозяева дома?
Калитку открыли холопы — они в это время занимались упражнениями с саблями во дворе.
Из саней, откинув медвежью шкуру, важно вылез дьяк — хранитель вологодской казны и прошествовал к крыльцу.
Еще когда раздался стук, я позвал Елену; теперь она стояла в коридоре с корцом, полным сбитня, и поглядывала на меня.
Не доходя трех-четырех шагов до крыльца, дьяк остановился.
Я распахнул дверь. Мы с женой вышли и спустились с крыльца, выказав таким образом уважение к гостю, Лена подала корец дьяку.
Гость по обычаю осушил его до дна, перевернул и пожелал добра моему дому и здравия хозяевам.
Прошли в дом, я провел дьяка в гостиную. Перекрестился дьяк на иконы в красном углу, встал у кресла, подождал, пока я усядусь, потом уж сел сам.
С чего бы ко мне пожаловал дьяк государевой казны? Мы расстались месяц назад, когда я сопровождал Прохора с золотом в хранилище.
Дьяк, как водится, завел разговор о погоде и видах на урожай, но потом все-таки перешел к делу.
— Не знал, не ведал, боярин, что у тебя знакомцы столь высокие при дворе.
— Не буду скрывать, есть.
— На днях я из престольной вернулся. Кого из придворных не встречу да разговор о золоте заведу, все в один голос: «О, этот может!» А стряпчий государев послание тебе передал, пожелал на словах удачи и просил, как в Москве будешь — заехать.
— За слова добрые и пожелание — спасибо. Не изволишь ли отобедать с нами, чем Бог послал?
— С удовольствием.
Пока мы беседовали, Елена подняла на ноги всю дворню, и стол в трапезной быстро накрыли. Закуски полно — холодец, да с хреном, рыба заливная, щука фаршированная, огурцы соленые, яблоки моченые, капуста квашеная. А в печи подходил, источая необыкновенный аромат, гусь.
Сели чинно, опрокинули по чарке.
— Удачливый ты, Георгий. Много о тебе я в Москве услышал. По-моему, ты в первопрестольной известен даже более, чем в Вологде. Коли судьба не отвернется, далеко пойдешь — может, и в Москву заберут.
— Чего я там не видел? Предлагали уже — и в Разбойный приказ, и в Посольский. Да и Кучецкой к себе не прочь взять. Только не по мне штаны просиживать в присутственном месте. А здесь я сам себе голова, сам решения принимаю. И сам отвечаю за свои действия.
— Разумен, но гордыни в тебе много.
— Не гордыни — достоинства, — вежливо поправил я.
Мы продолжили обед, прерываясь на тосты и попивая винцо.
Внесли горячее — гуся с яблоками. На несколько минут над столом повисла тишина, лишь ножи стучали о дно мисок. Каждый своим ножом отрезал себе кусок и резал его на более мелкие. Вилок-то не было.
Ел дьяк быстро, аккуратно и, пусть не покажется странным, — красиво. Я с удовольствием наблюдал за ним со стороны. По-моему, он изучал меня тоже.
Отдав должное обеду, мы вышли из-за стола. Дьяк засобирался.
— Дела ждут!
У меня осталось ощущение, что он не сказал чего-то важного. Решил приберечь на потом? Ладно, захочет — сам скажет.
Я накинул тулуп, проводил гостя до саней, выказал уважение. Дьяк расплылся в довольной улыбке.
Едва сани скрылись из вида, я прошел в дом и, сорвав с послания Федора Кучецкого сургучную печать, развернул бумагу. «Здрав будь, боярин Михайлов. С приветом тебе и пожеланиями наилучшими побратим твой. Было бы неплохо увидеть тебя в ближайшее время в Москве. Долго не тяни, по весне уеду. Обнимаю дружески, твой Федор». Внизу была приписка: «И возьми одежды парадные».
К чему бы это? Парадные одежды зачем? Ладно, Федору виднее, он мужик умный, тертый, порядки знает — при дворе крутится. Раз написал «возьми» — так и сделаю.
Решение пришло сразу: ехать.
— Лена, я в Москву еду. Приготовь одежду попараднее.
— Опять! — всплеснула руками жена. — Ты же не так давно вернулся оттуда.
— Кучецкой просит. За пустым не позвал бы.
Лена вздохнула:
— Езжай. Федора возьмешь?
— Непременно!
Я сказал Федору о поездке — пусть приготовится.
Утром мы и выехали, и через пять дней въезжали в столицу.
Когда проезжали городские ворота, меня окликнули:
— Боярин! Михайлов, подожди!
Интересно, кто меня окликает?
Прохор! Собственной персоной стрелецкий десятник. Не иначе — десяток его караул несет у городских ворот. Обнялись на радостях.
— Здорово, десятник!
— Не десятник я уже — сотник! Ты как в воду глядел, повысили меня!
— Поздравляю, от всей души поздравляю, заслужил!
— В том и твоя заслуга есть.
— Пустое, сочтемся.
— Ты как здесь?
— Позвали.
— Может, посидим вечерком в трактирчике?
— Да я не против.
Мы договорились о встрече, и я с Федором направился на постоялый двор — отдохнуть с дороги надо, себя в порядок привести.
А поутру направился к Федору.
Кучецкой уже проснулся, позавтракал и был в добром расположении духа.
— Приехал? Ну, молодец. Я сегодня разузнаю все — завтра будь готов.
— К чему хоть готовиться-то?
— А я не написал? — ухмыльнулся Федор. — Завтра узнаешь.
Ну, завтра так завтра. А сегодня я встречаюсь с Прохором. Хоть он и не боярин, однако ныне уже сотник стрелецкий — не холоп. Да еще и вместе в сече побывали — это почти что брат.
Посидели мы с Прохором в трапезной славно. Поговорили, винца выпили — как без этого? Однако не напивались, все в меру — завтра мне к Федору идти, а может — и во дворец, а Прохору на службу. Повышением своим он был доволен и гордился. Разошлись друзьями, в хорошем расположении духа.
Утречком, после завтрака, я надел нарядные одежды — штаны суконные немецкой выделки, рубаху шелковую новую, кафтан лазоревый, а уж сверху — шуба московская, подарок Федора, да шапка соболиная. На ногах — сапоги красной кожи. Посмотрелся в зеркало — вид напыщенный, ну прямо — думный боярин.
Вышел в коридор и чуть с лестницы не упал — полы у шубы длинные, как и рукава. Сбросил шубу, перекинул через руку. Да в ней ходить только по ровному можно! Для выпендрежа придумали москвичи родовитые: у кого шуба побогаче и подлиннее да шапка подороже, тот значит, знатнее, влиятельнее и ближе к самому… А мне плевать. Стометровку бы им в шубах к трону устроить — вот была б потеха!
Федор, видя мои мучения, посмеивался в кулак, однако же вошел в положение, помог — поймал возчика на санях, уговорил его за три полушки доставить меня к Кучецкому. И в самом деле: в кафтане по улице идти — холодно, в шубе — невозможно, да и ноги в легких сапогах мерзнут.
Доехали до Кучецкого.
— А, Георгий! Выглядишь как придворный боярин, молодец, не ударишь в грязь лицом.
— Перед кем?
— То сюрприз.
Ох, не люблю я сюрпризов, особенно в Москве.
Мы пересели в крытый возок Федора. Кони быстро довезли до Кремля.
— Никак к государю едем?
— Угадал, — улыбнулся Федор.
— За что же такая милость? Слушай, а делать-то что я должен буду?
— Ничего, — хохотнул Кучецкой. — Приехали уже, пошли.
Стража у входа в теремной дворец стряпчего узнала, пропустили. И меня вместе с ним заодно.
Мы поднялись по лестнице и стали в зале ожидать, усевшись на лавки. Стояла глубокая тишина. Я разглядывал украшения дворца — когда еще здесь побываю? И поглядывал по сторонам: не появится ли князь Овчина-Телепнев. Он, хоть и помалкивал, когда встречал меня случайно — мое предупреждение действенным оказалось, — но все же сейчас встреча была бы некстати.
Долго ждали, но пришел и наш черед.
Распахнулись двери, слуга объявил: «Великий государь Василий, Божиею милостью…» и далее — длинный титул, вошли рынды в белых атласных одеждах, с серебристыми топориками, а за ними — и сам венценосец, опираясь на посох. Степенно прошел, уселся в простоватое кресло, обитое красным бархатом. Понятно, не тронный зал для приемов, можно сказать — рабочее место. К государю подошел Кучецкой, заговорил. Говорили тихо, не слышно ничего — далековато, а интересно было.
