– Больше я тебе помочь не могу. Я уже дала тебе больше, чем собиралась. Ты должен сам строить свое будущее, день за днем, безо всякого моего участия. Как я и говорила раньше, все, что произойдет потом, зависит от людей, которые живут в домах на этих улицах. Твоя часть зависит только от тебя.
– А если я допущу ошибку и умрут какие-то люди?
– Люди умирают каждый день. Принимаются неправильные решения, и они имеют последствия. Смерть – часть жизни. Если станешь думать об этом, исходи из того, что ты рожден в мире мертвых, поскольку все когда-то умрут.
По дорожке она направилась к тротуару, повернула направо, помахала мне и ушла.
Я наблюдал за ней, пока видел среди деревьев, теней и солнечных лучей, которые пробивались сквозь листву.
Поскольку я знал, что увидел в сумке, пусть и не понял смысл увиденного, потому что осознание пришло гораздо позже, я не скажу, что в ней находилось. Это моя жизнь, о которой я вам рассказываю, вот и рассказывать я буду, как представляется мне наиболее логичным. Все в свое время.
После того как мисс Перл исчезла из виду, я на подгибающихся ногах пошел в дом и лежал на диване в гостиной, пока полностью не ушло головокружение.
Заверил себя, что бы ни случилось, какая бы ни пришла беда или катастрофа, в долгосрочной перспективе все будет хорошо. И если на то пошло, второго июля 1967 года ничего серьезного еще не произошло.
53
В то же утро мистер Тамазаки из «Дейли ньюс» позвонил в лос-анджелесский Ниши Хонган-дзи[44]. Одно из помещений этого храма отвели под хранилище вещей интернированных калифорнийцев, которых отправили в лагеря во время Второй мировой войны. Часть вещей так и осталась невостребованной, и хранитель приглядывал за ними, даже спустя столько лет. Кроме того, хранитель вел списки людей, которых отправили в лагеря для перемещенных лиц, а также списки тех, кто хотел, чтобы их местонахождение, при необходимости, стало известно другим обитателям этих лагерей, и сообщал храму обо всех своих переездах.
Мистер Тамазаки хотел узнать, не знает ли храм о человеке, сосланном в один из десяти лагерей Военного управления перемещений, а ныне проживающего неподалеку от города Чарльстон, штат Иллинойс. Как выяснилось, женщина по имени Сецуко Нозава, сосланная в лагерь Моаб, штат Юта, проживала в самом Чарльстоне. Она заранее дала согласие, чтобы ее адрес и телефон выдавался любому, кто поинтересуется ее особой, так что мистер Тамазаки получил их незамедлительно.
Миссис Нозава оказалась чрезвычайно говорливой дамой. Мистер Тамазаки узнал, что в двадцать лет ее освободили из Моаба, теперь ей сорок четыре, и ее муж стал удачливым предпринимателем. Им принадлежала автомобильная мойка, две химчистки и многоквартирный дом. Их младшая дочь училась на втором курсе Северо-Западного университета в Эванстоне. Их старшая дочь заканчивала Йельский университет. А их сын готовился стать магистром делового администрирования в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Она любила играть в бридж, обучала заинтересованных подруг оригами, осваивала французскую кухню по книге Джулии Чайлд[45], находила, что «Битлз» слушать невозможно, и обожала музыку «Осмондз»[46], хотя Юта вызывала у нее неприятные ассоциации.
Когда мистеру Тамазаки наконец-то удалось вклиниться в ее монолог, озвучить причину своего звонка и объяснить, какая его интересует информация, миссис Нозава сразу согласилась ему помочь. В тот момент она стояла за стойкой одной из химчисток, но заверила, что найдет замену в течение часа.
54
После ухода мисс Перл я ушел в дом, чтобы полежать на диване, и тут же уснул. Полчаса пребывал в полной отключке, пока меня не разбудил настойчивый трезвон дверного звонка. Естественно, за дверью стоял двенадцатилетний очкастый саксофонист.
У открытой двери, щурясь и моргая от яркого дня, так разительно отличающегося от черноты глубокого сна, я напомнил себе, что солнце – непрерывно бурлящий ядерный котел, расположенный в девяноста трех миллионах миль от нашего порога.
Мое состояние Малколм оценил по-своему.
– Начиная пить до полудня, ты умрешь от цирроза печени до того, как станешь знаменитым.
– По крайней мере, когда меня найдут мертвым, я буду одет стильно, – ответил я, не со злобы, а чтобы указать, что брючный ремень у него в трех дюймах от сосков.
– И что это должно означать?
– Ничего. Я крепко спал и не знаю, что говорю. Заходи.
Волоча ноги, он миновал порог, зацепился за коврик в прихожей, проковылял в гостиную. Я находил его неуклюжесть такой милой, крестом, сравнимым с уродством Квазимодо в «Соборе Парижской Богоматери», только не столь трагической и гротескной. Поскольку он никогда не извинялся и не выказывал смущения, продвигаясь по комнате, оставалось только восхищаться его решимостью изображать грациозность, а учитывая его блестящую игру на саксе, не вызывало сомнений – он сумел бы завоевать любовь красивой цыганки, чего не удалось Квазимодо, при условии, что когда-нибудь красивая цыганка его бы нашла.
– Надеюсь, я не зря притащил мой топор.
– Слушай, для меня это, как скрип ногтей по грифельной доске. Пожалуйста, не называй его топором.
– А как мне его называть?
– Сакс, саксофон, духовой инструмент, язычковый инструмент, мне без разницы.
– Если тебе без разницы, я буду называть его топором. Тебе надо чуть расслабиться, чел. Почему ты улегся спать в половине одиннадцатого утра?
– Потому что ночью не выспался, – солгал я. Лгать, конечно, плохо, зато Малколм не записал меня в психи. Что неминуемо бы произошло, расскажи я ему о женщине, которая была городом – или его душой, – и о содержимом ее большой черной сумки.
– Слушай, а ты знаешь, что всегда гарантирует тебе крепкий ночной сон?
– Послушать, как ты играешь?
– Стакан молока перед тем, как ты уляжешься в кровать. Чтобы запить таблетку бенедрила.
– Я не принимаю снотворное и никогда не буду.
– Бенедрил – не снотворное. Это препарат против аллергии.
– У меня нет аллергии.
– Тогда тебе показаны прогулки в сельской местности, Иона.
– Ты хочешь играть?
– А чего ради, по-твоему, я принес топор?
И мы заиграли. Происходило все в 1967 году, когда история рок-н-ролла насчитывала не так уж много лет, и мы любили эту музыку, действительно любили, а что-то и играли. Но, по правде говоря, нас следовало считать реликтами, родившимися слишком поздно, потому что душой и сердцем мы принадлежали эре свинга. Поскольку днем раньше мы выяснили, что оба знаем композитора-песенника и аранжировщика Сая Оливера, мы исполняли партии рояля и саксофона, как слышали их на виниле, стараясь не отходить от его аранжировки песни «На берегу в Бали-Бали»[47], которую он сделал для оркестра Джимми Лансфорда, великого музыкального коллектива своего времени, а потом свинганули мелодию «Да, конечно», аранжировку которой Оливер сделал для Томми Дорси.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
