— Ты должен потеть, — говорит он мне. — Только потеть. Будешь потеть — выздоровеешь завтра или после завтра.
Только бы он оказался прав! — думаю я, лихорадка окутывает меня, обнимает, кружит, как мельница… Ах, мельница… Мой дорогой товарищ, осторожно ступая, уходит в дом. Мельница, да, мельница, лесопилка, доски, компас… виноград — все путается у меня в голове…
Я поправлюсь?
Да, но не здесь. Я пролежал под соломой два часа, а потом нам пришлось покинуть гостеприимный кров и идти дальше.
— Русские! Русские! — крикнул вошедший в хлев крестьянин.
Он говорит еще что-то, в чем-то нас убеждает, требует. Все это может означать только одно — нам надо как можно скорее убраться отсюда. Я выбираюсь из-под соломы и не могу понять, что это за напасть. Что это было: безумие, обман, помешательство? Что происходит? Я бежал, бежал по какому-то нереальному фантастическому миру; я был трупом, в котором внезапно вспыхнула жизнь, зажженная страхом. Прочь отсюда, в поля, в луга. Бернд, словно тень, неотступно бежал рядом.
Только потом я узнал, что мы шли до вечера, что я то и дело падал на землю, и Бернд обмахивал меня курткой. Я стонал и бредил, совершенно не понимая, что происходит и где мы находимся. Не знаю, действительно ли все было так, но почему должно было быть иначе? Я был болен и перестал владеть собой. Я был не в своем уме, я был при смерти, издыхал среди полей, и я бы умер, если бы рядом не было Бернда. Это я знаю точно.
Выздоровел я у одного овчара.
Два дня я трупом провалялся под шерстяным одеялом среди овец. На третий день я встал и смог наконец проглотить предложенную мне еду. Я окончательно пришел в себя и узнал подробности нашей эпопеи, о которых рассказал мне Бернд. Он не мог даже предположить, что русские нападут на наш след. Предательство, подлость и угрозы враждебно настроенных соседей не оставили нашему гостеприимному хозяину иного выбора. Он был вынужден нас выгнать. Короче, нам не оставалось ничего другого, как быстрым шагом покинуть деревню. Довольно далеко от нее нам посчастливилось найти уединенный дом пастуха. Он и его семья приняли нас, позаботились и обо мне. Здесь, в его доме, у печки, победил я свою болезнь. Здесь не было злых соседей, дом одиноко стоял под синим венгерским небом.
Я знаю об этом только со слов Бернда, ибо все события предшествующих дней я помнил отрывочно, с большими пропусками — как тяжелый кошмарный сон.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Лучше, — ответил я ему.
— Смотри! — говорит Бернд и протягивает руку в сторону подстилки, на которой я лежал.
Что он хочет мне показать? Я замечаю лежащий возле моего одеяла массивный корень странной формы. Я наклоняюсь и поднимаю его с земли. Корень выглядит как маленький кобольд. Несомненно, я держу в руке знахарский амулет, корень мандрагоры.
— Ты с ним спал, — говорит Бернд.
Я начинаю понимать: на мою болезнь благотворно повлияли волшебные, темные силы природы; они изгнали из меня недуг! Я нашел там еще дроздовник и собачью мяту. Древние народные поверья тоже помогли мне поправиться!
Во второй половине дня пришли гости из отдаленной усадьбы. Это была немецкая супружеская чета! Муж был родом из Трансильвании, его жена — немкой из Германии. Она приехала сюда несколько месяцев назад вместе с мужем со своей родины — из пригорода Дрездена.
— Откуда вы узнали, что мы здесь? — удивленно, в один голос, спросили мы с Берндом.
— Нам сказал об этом пастух, — ответила женщина.
Мы познакомились и узнали их историю. Женщина во время войны работала медицинской сестрой в Дрездене. Там она познакомилась со своим будущим мужем. Муж был портным и хотел вернуться домой, в Трансильванию, но не мог получить разрешение на переезд в Румынию. Поэтому пока пара остановилась здесь, в Венгрии. У них была швейная машина, окрестное население радушно встретило портного, которого бесперебойно снабжало работой и хлебом. Между прочим, портной говорил по-венгерски и по-румынски так же свободно, как и по-немецки.
Им было о чем рассказать, и мы с напряженным вниманием слушали первые достоверные новости с родины. Они были ужасны. Они были ужаснее всего, что мы слышали до тех пор. Дрезден выгорел дотла. Остались лишь трупы под грудой обгорелых развалин. Дрезден, город, который я так хорошо знал, где не раз бывал с родителями, город, который я почитал и любил! Город искусства, город, оставивший неизгладимое впечатление в моей душе! Дрезден был испепелен, он умер, погиб, был принесен в жертву безумию войны! Как такое могло случиться? Но ведь невозможно, чтобы все, абсолютно все, было уничтожено! Творения Пеппельмана, Ритчеля, Шиллинга, Пермозера, что с ними? Этого не может быть!
— Стоит ли Фрауэнкирхе?
— Нет!
— А церковь Богоявления?
— Ее больше нет!
— Терраса Брюля? Георгиевские ворота? Замок?
— От всего этого остались лишь развалины.
— Но что с Цвингером?
— Он сгорел.
— А Старый рынок?
— Там на решетках сожгли сотни тысяч трупов. По всему городу расползался жуткий запах горелого мяса.
Дрезден! Дрезден! Я почувствовал непреодолимую слабость, лег у печки и повернулся лицом к стене. Дрезден! Немецкая Флоренция погибла, была сожжена, уничтожена, испепелена, разорвана бомбами, растоптана варварством войны! От Дрездена не осталось ничего! Как, как могло это случиться?
Постепенно я смог взять себя в руки. Дрезден погиб, но мы живы. Земля продолжает вращаться вокруг Солнца, время не стоит на месте, невзирая на все ужасы, оно продолжает течь, идти вперед. Но душа моя была полна печали за Дрезден, я думал о пепле и запахе гари, о непростительном кощунстве, о моей поверженной и разбитой родине…
Вечером мы поменяли квартиру. Мы перешли в дом, где жили наши соотечественники. Там мы встретили и других сердечных, гостеприимных людей. Старик, глава семейства, верующий баптист, прочитал молитву при нашем появлении, а потом внимательно выслушал нашу историю, которую ему переводили наши соотечественники. Его жена сидела рядом, округлив глаза от сочувствия к нам. В семье было еще трое сыновей, и они наперегонки оказывали нам разные услуги, движимые простым человеческим состраданием. Старший сын постриг нас и даже побрил нам бороды, оставив лишь небольшие усики. Красивые ребята из нас вышли, когда ловкий парень привел в порядок наши головы.
На следующий день заработала швейная машина. Портной залатал и починил все, что можно было залатать и починить, а это уже было немало. Бернд даже получил новые штаны. Да! Мы снова стали приличными членами человеческого общества. Я выздоровел, хотя продолжал чувствовать небольшую слабость в коленях. Но теперь у меня не было никаких сомнений в том, что я скоро окончательно поправлюсь. Еще пара дней, и я смогу повалить быка, ухватив его за рога! Я был просто счастлив, чувствуя, как наливаются силой мои изнемогшие за время болезни члены. Я все время искал повод удостовериться в своих силах, работал в хлеву, а на следующий день взял топор и нарубил внушительную гору дров. Солнце согревало мое залитое потом лицо, вокруг кудахтали куры. Пожилая крестьянка склонилась над порогом и принялась его оттирать. Будь она моложе, а ее зад покруглее, я не удержался бы и шлепнул ее по округлостям. Я выздоровел. Можно было продолжать путь.
— Завтра вы еще побудете здесь! — сказал старик, и в этом был смысл.
Утром хозяева зарезали свинью. В последний день нашего отдыха мы отлично наелись. Я выздоровел настолько, что съел больше, чем Бернд. Во мне не осталось ни одной хвори, а дымящийся суп из свежего мяса зарядил меня такой энергией, что я был готов горы свернуть, а не то что просто идти. Мне на всю жизнь запомнился вечер того дня. Молодая жена портного накрыла столик в саду под деревом, и мы — четверо соотечественников — уселись вокруг него. По случаю прощального вечера был испечен большой пирог, на который жена портного не пожалела яиц. К столу подбегали куры и клевали упавшие на землю крошки. Над нашими головами шелестела молодая листва. Мы говорили по-немецки, болтали, как дома, на родине, мы были веселы, свободны, беззаботны. Я никогда не забуду эти часы. Часы, когда мы отбросили все наши беды, забыли об опасности, часы единения. Все-таки есть Бог на небе!
Мы продвигались к городу Михальфульва. Мы шли туда по ковыльной степи. Я до сих пор явственно вижу мягкие, как шелк, усики, венчавшие стебли. Мы шли босиком.
Наши опинчи мы подарили какому-то бедному крестьянину, который за это угостил нас жалким обедом. Шапки мы оставили в доме доброго баптиста. Теперь на наших головах красовались потрепанные венгерские шляпы. Внешне мы теперь больше походили на обитателей этой страны.
Перед нами раскинулась широкая Пусста, местность, которую нам предстояло пересечь. За Пусстой начинается Австрия — Бургенланд, Штирия. Это уже была родина — если отвлечься от названий и формальностей.
