На больших станциях мы, по понятным причинам, чувствовали себя менее уютно. Там выходило больше народа и больше входило. Трудно было предугадать, кто окажется соседом на этот раз. По перронам расхаживали русские военные. Мы со страхом смотрели на железнодорожных полицейских и жандармов. Но мы крепко держали себя в руках, ничем не выдавая неуверенности. К нам пока никто не приставал, и мы продолжали ехать — все дальше и дальше, все дальше и дальше!
Как и подобает двум сонным увальням, мы безучастно валялись на плоской вагонной крыше, поднимаясь только при появлении контролеров. Тогда мы крадучись пробирались по крыше к противоположному концу вагона, спускались вниз и снова поднимались. Пока все шло без осечек. Через Карчаг и Киш-Уйсу мы проехали до Сольнока, где поезд остановился надолго. Это стало для нас настоящим испытанием. Здесь случилось так, что кто-то ткнул Бернда в бок и чего-то от него потребовал. Бернд просто не пошевелился. Его снова ткнули, и он снова не отреагировал. Тогда толкнувший его сосед заорал так, как будто перед ним был глухой. Я делал вид, что меня все это совершенно не интересует. Бернд наконец пошевелился и сказал соседу единственное, что он вообще мог сказать:
— Добрый день! — и даже приподнял шляпу.
У соседа от неожиданности даже отвисла челюсть. Было видно, как во рту болтается толстый язык. Я углом глаза наблюдал за происходящим. Сосед сделал глубокий вдох, потом шумно и, кажется, облегченно выдохнул. Бернд лишь пожал плечами. Я прищурил глаза, ожидая, чем все это закончится. Но все кончилось просто отлично. В глазах этого тупицы мелькнуло нечто вроде озарения.
— Румын? — спросил он и сам себе ответил: — Ну конечно румын. Бернд кивнул. На этом инцидент был исчерпан.
Ага, румын, румын. Сосед задышал спокойно и повернулся к Бернду спиной. Слава богу, пронесло! Как я люблю тебя, Румыния! Ты всегда приходила нам на помощь, пришла даже здесь! Как выяснилось, этот крестьянский парень просил нож, чтобы отрезать хлеб. Он обратился к другому человеку и получил требуемое.
От Сольнока мы доехали до Чегледа. Здесь нами овладело сильное беспокойство. Никаких видимых причин для этого не было, просто сказалось сильное напряжение — у нас просто сдали нервы. Мы сошли с поезда, когда он остановился на маленькой станции после Чегледа, и устроились среди пшеничного поля, греясь под лучами клонившегося к закату солнца.
Какое это было прелестное ощущение! Какое блаженство! За полдня мы добрались до Центральной Венгрии, проделав не менее двухсот километров. Мы играючи форсировали Тису и какие-то мелкие речушки. Впереди, в каких-то пятидесяти километрах, лежал Будапешт. Игра стоила свеч, риск себя оправдал! Надо лишь набраться мужества! Теперь мы были далеко от полицейских, задержавших нас прошлой ночью и тут же отпустивших. Спасибо им за наш беспримерный триумф! Ты помнишь те счастливые полчаса, что мы провели в молодой пшенице, Бернд? Нам казалось, что мы уже почти на родине, что она близка как никогда, и проливали слезы радости!
— Бернд! — с чувством произнес я.
— Райнхольд! — ответил ты, и в тот момент мы оба думали о Германии, о том, насколько ближе она стала в тот день.
Поиски ночлега закончились неудачей.
Я вдруг ощутил сильную боль в правой стопе. Черт, в чем дело? Я сел, вывернул подошву и посмотрел на нее. Ничего особенного — грязь и затвердевшие роговые мозоли. Но было больно надавливать на подушечку стопы — непосредственно под большим пальцем. В чем дело? Этого еще не хватало! Это была капля дегтя в бочке меда. Немного горечи, примешавшейся к великой радости. Но надо идти. Я сильно хромаю. Каждый шаг причиняет мне острую боль. Какая неприятная неожиданность! Но ничего, это скоро пройдет. По дороге мы встречаем молодого крестьянина. Какая удача: парень понимает по-немецки. Мы можем с ним поговорить. Разговор течет не очень гладко, но мы понимаем друг друга. Короче говоря, мы встретили молодого шваба, и он привел нас к себе домой. Мы отлично поели за по-королевски накрытым столом. Железная песня рельсов продолжала звучать в моих ушах, чудо продолжалось. Скорость, темп прошедшего дня удивительным образом изменили мое сознание. Я был как будто пьян. Сегодня мы перепрыгнули время, и Германия была теперь близка как никогда.
На ночлег нас устроили в конюшне. В этих местах уже есть конюшни, здесь в плуги и телеги впрягают лошадей, а не быков. Мы были в Венгрии, в самом ее сердце! Мы сошли с поезда как раз в том месте, где в течение столетий селились швабы! Не от этого ли испытывали мы смутное беспокойство? Не согнал ли нас с вагонной крыши безошибочный инстинкт, томление по родине? Но мы не рассчитывали встретить здесь швабов. Я думал, что мы встретим их только к западу от Будапешта. Счастливая звезда не оставила нас. Правда, боль в ноге не давала мне спать. Я продолжал слышать стук колес и скрежет вагонных тормозов. С куда большим удовольствием я бы думал о лошадях, которые спали рядом и грезили, наверное, об овсе и свежей луговой траве. Но ночь зачастую лишает нас воли выбирать сны по нашему желанию — в этом ее благословение, и в этом ее проклятие.
На следующий день нога разболелась так, что я не смог идти дальше. Я не мог опереться на ступню. Я снова осмотрел ногу: грязная, мозолистая подошва и ничего больше. Почему же она так болит? Может быть, это натоптыш? Ты просто сошел с ума, мысленно отругал я себя и попытался встать на ногу, но боль заставила меня снова сесть. С кем посоветоваться? Что делать? Идти я не мог. Это было плохо, очень плохо. Надо было оставаться на месте и ждать. Это возможно? Конечно, это сопряжено с опасностью! Это проблема, настоящая, большая проблема! Жизненная проблема, если угодно! Выход нашел молодой шваб, заглянувший к нам пожелать доброго утра.
— Подождите, — сказал он, — я найду дом, где вы сможете некоторое время пожить.
Он вернулся к полудню с сияющим лицом. Все получилось. Они с Берндом подняли меня на ноги, я обхватил одного и второго за шею, и мы заковыляли в деревню. Наше путешествие закончилось в доме старонемецкой семьи, семьи, которую постигла незавидная судьба. Сейчас в доме жили пять человек: дед, бабушка и женщина с семнадцатилетним сыном и маленькой дочкой. В доме было чисто, уютно. Все вещи отличались старой немецкой добротностью и прочностью, все было аккуратно пригнано друг к другу. Все было живым и дышало непреходящей крестьянской культурой. По-немецки говорили только старики, но говорили так же хорошо, как их предки, покинувшие когда-то наше отечество. Приветствовали нас негромко, но очень сердечно. Мы рассказали о наших странствиях, а в ответ выслушали печальную историю этой семьи. Русские вели себя здесь как взбесившиеся черти. Их сына, мужа женщины, застрелили на сеновале — потом нам показали это место. Дочь, как и многих других женщин деревни, куда-то увели, и они ничего не знают о ее судьбе. Изнасиловали даже старую хозяйку дома. Дом и скотный двор превратили в невероятный свинарник, скотину зарезали, а лошадей увели неизвестно куда. Так же поступили и с соседями. Вообще все близлежащие деревни постигла такая же судьба. Бабушка плакала, пока дед рассказывал эту страшную историю. Это были слезы длинной череды поколений. Вы страдаете, потому что вы немцы! — подумал я, и взор мой упал на распятие, украшенное букетом полевых цветов. Господи, да кто же ты? Скажи мне, кто ты? Где твоя справедливость?
Нас поселили на сеновале. Мы сами об этом попросили. Мы не хотели спать в доме, слишком много было на нас вшей. Надо соблюдать осторожность — кого обрадуют вши в голове? Кроме того, я не знал, когда пройдет моя нога. Даже добрый Шинья боялся вшей! Так что в этом деле была нужна осторожность, даже, я бы сказал, предосторожность. Да и вообще, как хорошо спать в сене!
Помогали ли мы хозяевам? Ну конечно же! Мы не были лежебоками, ворами или тунеядцами! Мы хотели, чтобы к нам хорошо относились, и поэтому сразу попросили дать нам работу. В крестьянском доме невозможно только есть и спать! Нет, нет, мы не собираемся сидеть без дела. Бернд каждое утро ходил к соседям и работал в винограднике. Возвращался он вечером в отличном настроении. Я, со своей проклятой ногой, не мог работать в полную силу, но и я не остался без дела. Я объезжал луг верхом на сивой кобыле. Да, да, верхом! Я стерег на выпасе единственную корову, которая осталась у семьи. Старик каждое утро выводил ее на луг и привязывал к колышку. «Будь осторожен!» — каждый раз говорил он мне. Я целыми днями стерег лошадь и корову. Я лежал в траве, держа в руке длинную веревку, привязанную к недоуздку кобылы, и тихо радовался жизни. Корова щипала траву, потом ложилась рядом со мной и принималась ее пережевывать. Это было настолько трогательно, что я принимался с ней разговаривать:
— Ты хорошая, верная коровка! — Стоило мне заговорить, как кобылка тут же поднимала уши и наклонялась ко мне. — Ты тоже хорошая, — говорил я, и мне кажется, что мои слова доставляли ей истинное удовольствие.
