И наконец, как будто в довольно позитивном направлении проходило становление политических убеждений самого Брежнева, формирование его собственной политической платформы. Весьма благоприятным в этом плане казался 1967 год, когда шла воспринимавшаяся как очень важная работа над выступлением в связи с пятидесятилетием Октября. Разговоры людей моего положения с Брежневым по существу серьезных политических и идеологических проблем тогда были возможны только при подготовке каких-то его крупных выступлений, позднее и эта возможность начала исчезать.
Поручение готовить первый проект этого доклада уже в мае дали группе, в которую входили Н.Н. Иноземцев, В.В. Загладин, А.Е. Бовин и я. Мы его постарались сделать «по максимуму», подняв самые острые, на наш взгляд, проблемы, дав ответ на самые актуальные вопросы. Получился проект, правда, длинным – более ста страниц – и сложным. Поскольку нас торопили, пришлось отправить Брежневу текст в таком черновом виде. (Я потом вспомнил одну из любимых поговорок Куусинена: «Начальству и дуракам неготовые тексты показывать нельзя».)
Этот вариант ему решительно не понравился – отчасти, думаю, потому, что был написан слишком серьезно и, на вкус оратора, скучновато, а где-то ему и непонятно. А отчасти – как мы сообразили потом, когда перенесенные из этого же варианта во второй куски получали одобрение и похвалу, – потому, что ему их кто-то просто скучно, занудно читал вслух. Ну и еще – эти подозрения потом подтвердились – потому, что кто-то сбивал его с толку, подсказывал совсем другие идеи и предложения – выдержать доклад в «высоком штиле», сделать его «гимном наших побед», нашего величия.
Как бы то ни было, нам передали его общую отрицательную оценку, некоторые замечания и предложения и просьбу побыстрее подготовить новый вариант. Вскоре мы узнали, что Брежнев настолько расстроился, что через П.Н. Демичева поручил писать доклад еще одной группе (ее возглавлял А.Н. Яковлев, в то время исполнявший обязанности заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС). В конце концов в тексте были каким-то образом объединены оба варианта – они оказались совместимыми.
Но самыми важными были работа с самим оратором, споры и дискуссии, которыми она сопровождалась. Работа эта шла потом в течение нескольких недель в Завидове, участвовали в ней обе группы, некоторые помощники Брежнева, а на каких-то этапах – приглашенные им Андропов, Пономарев и Демичев. В этих дискуссиях, проходивших весьма откровенно, а подчас горячо, затрагивался самый широкий круг вопросов: Сталин и НЭП, раскулачивание и экономическая реформа, XX съезд и роль творческой интеллигенции, вопросы войны и мира, отношения с Западом и т. д. Притом видно было, что Брежнев внимательно слушает, иногда даже подбрасывает для обсуждения новые темы. Можно было тогда еще с ним спорить, даже в присутствии других людей. Случалось, что он выходил из себя, допускал резкости, но через пару часов, в крайнем случае на следующий день своим вниманием к недавнему оппоненту, вопросами к нему давал понять, что зла не таит и все остается как было. Словом, это еще было время, когда он пытался увидеть проблемы, которые ставила жизнь, и найти их решения.
Результаты длившихся много недель споров, в смысле «просвещения» Брежнева, казались обнадеживающими (сам доклад получился, к сожалению, не очень интересным, тем более что учет замечаний членов политбюро, которым в конце работы был послан проект, «усреднил», снивелировал текст, заставил убрать наиболее яркие мысли и места). Это относится ко всему кругу волновавших нас тогда вопросов: отношение к линии XX съезда, позиция по международным делам, потребность в новых крупных экономических решениях, ибо реформа начала сталкиваться с трудностями. Не раз поднимался также вопрос о необходимости расширения свободы творчества ученых, писателей, художников. Брежнев тогда и по этому вопросу высказывался вполне конструктивно. Как-то заявил, что со стыдом вспоминает встречи Хрущева с интеллигенцией (особенно ему запомнились почему-то грубости, допущенные в отношении поэтессы М. Алигер). И пообещал после Октябрьских праздников обязательно встретиться с представителями интеллигенции, установить с ними доверительные отношения (этого он так и не сделал, хотя не раз, когда его удавалось убедить в необходимости вмешательства, вступался за отдельных театральных деятелей или писателей, отводя от них неприятности). По-моему, тогда же впервые для него возникла проблема с академиком А.Д. Сахаровым, кажется в связи с его первым письмом. Брежнев сказал, что примет его (потом, увы, поручил это Суслову, а тот от встречи уклонился).
Что тоже нам казалось важным – Брежнев вроде бы теперь убедился не только в неправильности позиций, но и в теоретической несостоятельности и политической безграмотности напиравших на него сталинистов из его окружения. Мало того, он сказал с глазу на глаз Пономареву и Андропову (они «по секрету» передали нам), что решил расстаться с одним из них, Голиковым, и дал указание подыскать ему другую работу (этого обещания Брежнев тоже не выполнил и работал с ним до самой своей смерти, несмотря на то что и потом в связи с Голиковым и его выходками у Брежнева возникало немало конфликтов).
Как бы то ни было, после подготовки этой юбилейной речи мы расходились по домам удовлетворенные, нам казалось, что удалось сделать что-то полезное. Вскоре, увы, выяснилось, что надежды не оправдались. В 1968 году произошел поворот вправо, во всяком случае во внутренних делах. Не в смысле формальной реабилитации Сталина, осуждения XX съезда, словом, всего того, что поначалу, сразу после октябрьского пленума добивались сталинисты. Произошло другое – ужесточение политики в области идеологии, культуры и общественных наук, заметное ухудшение психологической и политической атмосферы в стране.
Явственным рубежом этого поворота, если не одной из его важных причин (уж как минимум катализатором глубинных тенденций, толкавших вправо политическое развитие нашей страны), стали события в Чехословакии. Уже с января 1968 года наше руководство начало нервничать. Я это ощущал косвенно – по официальной информации и свидетельствам товарищей (сам я с декабря 1967 года ушел из аппарата ЦК, занялся созданием Института США и до осени следующего года контактов с Брежневым, другими руководителями практически не имел).
Из внутриполитических событий того времени запомнился состоявшийся в феврале или марте 1968 года пленум МГК КПСС, в котором принял участие Брежнев. На этом пленуме открыто был провозглашен курс на «закручивание гаек» в идеологии и культуре. К этому периоду, может быть, надо отнести и истоки феномена диссидентства. Появилось тогда и новое словечко – «подписант»: так называли тех, кто подписывал какие-то письма, обращения, петиции в защиту людей, подвергшихся гонениям, произведений, зажатых цензурой, и т. д. Людей, высказывавших «не те» взгляды (то есть диссидентов), равно как «подписантов», начали безжалостно увольнять с работы, наказывать в партийном порядке. Коснулось это и Академии наук СССР, тем более что тогдашний президент М.В. Келдыш на пленуме горкома произнес очень плохую речь и вообще явно струсил, может быть, и потому, что в числе «подписантов» оказалась его сестра. Ужесточалась цензура, многие ранее принятые к печати труды исключались из редакционных и издательских планов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
