Разумеется, после их обеда в Тулузе у Клода и Филиппа выпадало мало возможностей встречаться по-дружески. Так вот однажды дедушка взял да и пригласил их обоих приехать повидаться со всей семьей в Плесси-ле-Водрёй. Но самое удивительное это то, что они приехали. И после стольких смертей и ненависти они спокойно пили чай за каменным столом, под липами замка. Ни тот, ни другой не отказались от главного в своих убеждениях. Филипп по-прежнему верил в вождя, в кровь, в землю и отечество, а Клод — в пролетариат без границ, в его постепенное обнищание под гнетом прибавочной стоимости. Ну да так ли уж это важно. Там были Анна-Мария, и Жан-Клод, и Бернар, и тетушка Габриэль, и Жюль, слегка ошеломленный. И Пьер, и Жак, разумеется. И я. И еще кузина Урсула, приехавшая из департамента Ло, чтобы поприсутствовать на празднике вместе с Пьером. Кажется, именно в тот день мне впервые пришла в голову мысль написать что-нибудь об истории нашей семьи, моей бедной старой семьи, старой и дорогой моей семьи. Я как сейчас слышу слова деда, стоящего, опершись руками о каменный стол: «Дети мои, — сказал он, — я рад, что вы вернулись. Дела идут неважно. Мне говорили, что господин Гитлер, который возомнил себя Бисмарком и императорским генеральным штабом в одном лице, хотя у него для этого нет ни таланта, ни стати, хочет нанести нам очередной удар под Седаном и в Бельгии. Вы правильно сделали, что прошли нужную подготовку. Но теперь надо, чтобы вы помирились». Лучше сказать было просто нельзя. Все время отставая от событий, он порой их опережал. Я совершенно уверен, что слышал собственными ушами, как он утверждал в ту пору, когда все восхищались «линией Мажино», что все решится, как всегда, между Бельгией и Арденнами. Филипп был слегка озадачен. Но он пожимал всем руки, совсем как на тех из висевших в нашей бильярдной и в библиотеке старинных картинах, где изображались волнующие сцены. История как-то уж чересчур озадачивала его своими противоречиями. Он только что воевал на стороне немцев, и вот теперь ему предстояло воевать против них. Ну и что! На протяжении многих веков смена союзников была чуть ли не профессией королевской семьи и нашей тоже. Филипп был фашистом, это верно. Но он был националистом. Ему и карты как никому другому в руки, чтобы сражаться с теми же самыми немцами, которыми он так восхищался. И даже Клод, более мрачный, чем когда бы то ни было, из-за плохих новостей из Испании, стоявший, скрестив руки, в углу, чуть в стороне от остальных, с легкой презрительной миной на лице, одобрительно качал головой. Он еще находился в том возрасте, когда верят в героизм. Однако в дальнейшем и ему предстояло столкнуться с весьма и весьма значительными противоречиями.
В честь возвращения двух воинов, двух блудных сынов пили шампанское. Мы давно с неприязнью относились к девизу «Родина в опасности», но по иронии судьбы именно он — хитрая история здорово подшутила над нами — соединил наконец в одном лагере братьев-противников. Был тихий вечер, погода стояла дивная, и мы сидели молча, чтобы лучше видеть наш старый дом, погружавшийся в ночную мглу.
V. Отсрочка
Вы, наверное, помните, читатель, те тревожные годы, когда Даладье и Чемберлен делали все, что могли, то есть очень мало. Обменяв тысячи и тысячи людей и квадратных километров на хрупкий мир, они, к великому своему удивлению, выходя из самолета, были встречены радостными приветствиями толпы. Нация с песнями вступала в период отсрочки. Облегченно вздохнув, закрыв глаза и заткнув уши, люди наслаждались собственной трусостью. Шляпа Даладье и зонтик Чемберлена весили совсем немного по сравнению с созданными за четыре года фанатизма — причем не без помощи наших родственников Круппов — танками и самолетами, созданными вопреки требованиям Версальского и других договоров. В мире появилось нечто неожиданное: сила. Мы были, может быть, и правы, но не были сильными. А право без силы… Пока Народный фронт обещал обрадованным французам право на счастье и отдых, Гитлер предлагал немцам массированные бомбардировки и танковые прорывы.
В те годы дети очень любили сентябрь. Как только кончались летние каникулы, из казарм выходили солдаты, и тут уж детей в школу было не загнать. Повсюду царило тревожное волнение, пока еще не лишенное привычных удобств и даже приятно будоражившее воображение юношей. Голова шла кругом у нас у всех. Огромные заголовки в «Пари-суар», атаки Гитлера по субботам в самом начале неприкосновенных для англичан уик-эндов были для нас чем-то вроде возбуждающего наркотика. У всех было ощущение, что нас уносят уже запрограммированные где-то вихри истории, что придавало жизни необъятные пропорции. Мир оказался как бы вовлеченным в грандиозную игру, полную неопределенности и риска.
Мы одного особенно боялись, как и миллионы других французов. Единственного, что не реализовалось. Это были газы. Помните? С тех давних пор произошел такой прогресс, что химическая война сегодня никого не пугает. Но в те годы она занимала огромное место в наших страхах. Но будущее всегда отличается от наших опасений: иногда оно оказывается хуже самых мрачных предсказаний. Не боясь показаться пристрастным, скажу, что ни одно сменявшее друг друга правительство Франции не смогло предусмотреть ничего сколько-нибудь серьезного. Единственное, что они предусмотрели, оказалось бесполезным. Я имею в виду противогазы. Их имели все. У каждого на боку висел свой противогаз в серой продолговатой коробке, делавший нас всех в течение трех месяцев похожими на нелепых собирателей гербариев эпохи апокалипсиса. Где они сегодня, эти миллионы противогазов, ставшие такими же верными приметами своего времени, как танго и зонтик от солнца? Исчезли, канули в небытие, причем не только как свидетели ушедшего прошлого, но и не осуществившегося будущего. Поскольку у нас, к счастью, было достаточно удаленное от Парижа убежище, большая часть семьи дислоцировалась, как мы тогда говорили, в Плесси-ле-Водрёе. Одна лишь Урсула еще несколько месяцев — до наступления немецких войск, до измены тореадора и до снотворных пилюль — оставалась в департаменте Ло. У химического оружия было мало шансов отравить департамент Верхняя Сарта. Разбросанная в годы безумия, разделенная в тревожные времена, тут наша семья оказалась удивительно сплоченной. Между предвоенной эпохой и войной, осенью 1938 года и летом 1939-го, мы воспользовались одной из тех редких передышек, коротким затишьем накануне великой катастрофы, когда судьба порой застывает, словно не решаясь нанести удар и сбросить все в пропасть.
Дети занимались в том же учебном зале, где Жак и Клод, Мишель и я двадцатью годами раньше жадно слушали Жан-Кристофа и его уроки, перевернувшие наш мир. Жан-Кристофа уже не было. У нас не было достаточно средств, чтобы содержать учителя, да и дети никого бы не захотели. Со своими учебниками Кишра и Байи, как близнецы-братья похожими на наши растрепанные словари, они сами разбирались, правда скорее плохо, чем хорошо, с теми же древнегреческими и латинскими авторами, с теми же письмами Корнеля Расину и Вольтера Жану Жаку Руссо, которые изучали и мы. Вообще, глядя на жизнь в Плесси-ле-Водрёе и ее организацию, мы могли при желании питать иллюзию, что изменений произошло очень мало. Что мы состарились, вот и все. Мы постепенно заняли место наших родителей или дедов, мы стали сами себе родителями, а дети заменили нас, чтобы играть те же роли, какие играли мы когда-то, надевая на себя маски детства и отрочества. Мы на ступеньку поднялись, а может быть, опустились в истории этого мира, а другие заняли наше место. Ибо единственное, что прежде всего движется, даже когда ничто не движется, — это неподвижное время, которое ничего не перемещает, а грызет нас изнутри, впихивает в нас наших родителей, их возраст, их усталость и вливает в других нашу молодость, нашу силу, нашу жажду знаний и все то, чем мы были.
Но время не довольствуется только линейными перемещениями, только биологией в движении. Оно смешивает структуры и созвездия, меняет отношения, преобразовывает перспективы и соотношения сил. Мир все время меняется, поскольку он стареет. Меняется он главным образом потому, что в жизни постоянно нарушается равновесие. Оно нарушается, но его с помощью законов и привычек более или менее искусственно поддерживают. А потом неожиданно, когда не выдерживают нервы и не хватает сил, все здание рушится, рушится из-за революции или войны в ходе социального катаклизма, оставляя после себя, да и то не всегда, лишь воспоминания и мифы. Затем калейдоскоп перестраивается на основе других комбинаций. И начинается новый век, который тоже рухнет в свою очередь, оставив после себя большую славу и много крови. Ужасный и неожиданный конец, в конвульсиях постигший Атлантиду, Крит, Карфаген и античный Рим, Самарканд и империю инков. Старый режим и Прекрасную эпоху нетрудно предвидеть божественному наблюдателю, каковым является историк, видящий все постфактум. В Плесси-ле-Водрёе все еще было совершенно спокойно. Но бездна уже готовилась разверзнуться у нас под ногами.
