Рассказывая, например, о преследованиях и судах над баптистами уже в 60-е годы нашего века, Солженицын не удерживается от восклицания: "Кстати 100 лет назад процесс народников был "193-х". Шума-то, Боже, переживаний! В учебники вошел" (С. 567).
Фальшь подобной позиции очевидна. От того, что масштабы несправедливостей и преступлений 20-50-х годов XX века превзошли все, что было известно по этой части в прежние века и десятилетия, от этого несправедливости прежних времен не становятся достоинствами, а борцы против этих несправедливостей не перестают быть героями в благодарной памяти человечества. Между тем весь том Солженицына, когда он касается этой темы сожалеющий о недостаточной жестокости царских расправ. Ах, как было бы хорошо, если бы их задушили в колыбели. Эта уверенность Солженицына, что десяти- или стократное увеличение репрессий спасло бы русский царизм от гибели, заставляет спросить - а почему он этого так хотел бы? Если бы миллионы гноили бы в тюрьмах и на каторге, а десятки тысяч расстреливали бы не при Сталине, а при Николае II или Александре III тогда что - их трупы пахли бы лучше?
222
Восток и Запад
Еще одним излюбленным мотивом автора "Архипелага", каким-то назойливым рефреном к его поистине страшным картинам преступлений недавнего прошлого является издевка над Западом, причем не только над ненавистными Солженицыну западными левыми и либералами, но и над правыми кругами, над Западом вообще. В третьем томе "ГУЛАГа" эта издевка над западными политиками выражена, пожалуй, наиболее выпукло.
Запад, по мнению Солженицына, не помог как следует России еще в Первую мировую войну и в роковой 1917 год, чем и довел ослабленную Романовскую монархию, а затем и Временное правительство до катастрофы. Запад позволил большевикам одержать верх в гражданской войне, а затем с неприязнью встретил миллионные массы первой русской эмиграции. Не заметил Запад ни голода миллионов крестьян в 1932-1933 гг., ни страшного размаха сталинского террора. Уступил Запад в конце войны 1939-1945 гг. почти всем требованиям Сталина.
Эти упреки исходят чаше всего из непонимания того, что и сам Запад уже с конца прошлого века раздирался множеством внешних и внутренних противоречий и не было у него тех сил и средств, чтобы выполнить эту задним числом нарисованную для него Солженицыным программу.
Но совсем уже поразительным представляется солженицынский упрек Западу, что после начала корейской войны Запад (и в первую очередь США) не начали против СССР и Китая новой мировой войны и не использовали в этой войне свою тогда еще существовавшую атомную монополию.
"Как поколение Ромена Роллана, - пишет Солженицын, - было в молодости угнетено постоянным ожиданием войны, так наше арестантское поколение угнетено было ее отсутствием, - и только это будет полной правдой о духе Особых политических лагерей. Вот как нас загнали. Мировая война могла нам принести либо ускоренную смерть (стрельба с вышек, отрава через хлеб с бациллами, как делали немцы), либо все же свободу. В обоих случаях избавление гораздо более близкое, чем конец срока в 1975 году" (С. 51).
И здесь опять свои настроения выдает Солженицын за настроения всех заключенных. Мне приходилось встречаться с сотнями бывших узников Особлагов самых разных политических
223
настроений, но ни от кого я не слышал, что жаждали они третьей мировой войны.
Солженицын, видимо, чувствует, что его слова могут шокировать его читателей, и в запальчивости восклицает: "Удивятся, что за циничное, что за отчаянное состояние умов? И вы не думали о бедствиях огромной воли? - Но воля-то нисколько не думала о нас! Так вы что ж: могли хотеть мировой войны? - А давая всем этим людям сроки в 1950-м до середины 1970-х, что же им оставили хотеть, кроме мировой войны?" (С. 50).
Солженицын, разумеется, неправ, что воля нисколько не думала о лагерях. Большинство родных и близких помнили о своих мужьях, братьях, друзьях, находившихся в заключении, ждали их, писали письма и собирали посылки. Между тем возвращаясь снова к этой же теме в конце книги, Солженицын пишет: "Никакому благополучному ни в западном, ни в восточном мире не понять, ни разделить, может быть, и не простить этого тогдашнего настроения за решетками... Какую же искалеченную жизнь надо устроить, чтобы тысячи тысяч в камерах, в воронках, в вагонах взмолились об истребительной атомной войне, как о единственном выходе?" (С. 418).
Да, простить это трудно. Да, Солженицын пережил страшные и трудные времена, когда калечились и ломались даже и очень сильные люди. И это показывает судьба самого Солженицына. Он жертва этого времени, которое воспитало в авторе "Архипелага" не только твердость и мужество, необычайную настойчивость и упорство. Это же время взлелеяло и развило в Солженицыне и такие черты, как непримиримую ожесточенность, граничащую с фанатизмом, приверженность к узкой идее и невозможность испытывать ничего, кроме вражды к людям иных взглядов и убеждений, неумение видеть жизнь и действительность во всей их многогранности, пренебрежение к средствам для достижения своих целей. И хотя теперь все усилия Солженицына концентрируются на борьбе против социализма и "Передового Учения", по своим приемам эта борьба слишком напоминает все то, что он сам так справедливо обличает в "Архипелаге".
В третьем томе "Архипелага" Солженицын рассказывает о комбриге И. С. Карпуниче-Бравене, который в годы гражданской войны сам подписал немало смертных приговоров, даже не читая списки, приносимые ему из Особого отдела. После 20 лет Колымы этот комбриг поселился на дальнем сельском хуторе и отказался подать заявление о реабилитации. Он работал на ого
224
роде, а в свободное время записывал из книг различные афоризмы, например: "Мало любить человечество, надо уметь переносить людей". "А перед смертью, свидетельствует Солженицын, - своими словами, да такими, что вздрогнешь - не мистика ли, не старик ли Толстой? - "Я жил и судил все по себе. Но теперь я другой человек и уже не сужу по себе".
К сожалению, Солженицын не научился еще переносить людей и продолжает жить и судить только по самому себе.
Июль 1976 года
Твардовский и Солженицын
(к выходу в свет книги А. И. Солженицына
"Бодался теленок с дубом")
Предварительные замечания
Новую книгу А. И. Солженицына я прочитал с тем вниманием, которого она безусловно заслуживает. Захватывают уже первые страницы книги. Неожиданный и быстрый успех писателя, художника, артиста, переход от полной неизвестности к ошеломляющему успеху и всемирной славе - этот сюжет недаром стал основой многих кинофильмов, продолжая, несмотря на свою примитивность, волновать воображение зрителей.
Но то, что для миллионов зрителей остается обычно красивой иллюзией, в судьбе Солженицына стало реальным фактом. И, главное, его успех был вполне заслуженным: уже первые из опубликованных им повестей и рассказов составили веху не только в развитии литературы, но и всей общественно-политической жизни в СССР.
Приковывает и великолепно написанный (уже за границей) последний раздел книги - "Пришло молодцу к концу", где автор рассказывает о самых драматических неделях своей жизни - от публикации первого тома "Архипелага" до высылки из СССР.
Однако совсем иные чувства испытывал я, читая основную часть книги Солженицына. Очень уж многие страницы вызывают здесь не только разочарование, но и досаду за великого писателя, невольно выказывающего неблагородство и мелочность
225
многих своих побуждений, несправедливость и необъективность в оценке людей, столь много сделавших для успеха литературной карьеры Солженицына. Со странным пренебрежением пишет Солженицын об А. Д. Сахарове, которого в другом месте сам же называет великим сыном России и своим другом. Невозможно согласиться и с крайне субъективными и несправедливыми оценками, которые дает Солженицын творчеству Михаила Булгакова, писателя, неожиданный и блистательный (но - посмертный) успех которого во всем мире может лишь радовать всех людей, которым дороги судьбы русской литературы. Я уже не говорю о недостойных намеках Солженицына в адрес тех людей, которых он и вовсе не знает (например, в адрес В. Чалидзе) и которые продолжают вносить посильный вклад в дело борьбы за права человека в нашей стране.
В настоящей статье я буду говорить, однако, лишь о Твардовском. Не знаю, как воспримет книгу Солженицына читатель, лишь понаслышке знакомый с изображенными в ней людьми. Но для меня, хорошо знавшего и дружившего с Твардовским и большинством других редакторов "Нового мира", присутствовавшего иногда на заседаниях его редколлегии, многое в книге Солженицына не только неприемлемо, но и требует ответа.
Солженицын и Твардовский
При всем многообразии людей, которых мы встречаем в книге Солженицына, главными персонажами этой книги являются Твардовский и сам автор мемуаров. Первое знакомство, краткая дружба и затем все более противоречивые отношения великого русского поэта и редактора нашего лучшего литературного журнала А. Т. Твардовского с самым крупным русским прозаиком А. И. Солженицыным - эта тема всегда будет привлекать историков литературы.
