Да, Твардовский иногда запивал и, бывало, надолго. Это был его недуг, его беда, осложнявшая и без того трудное положение "Нового мира", не говоря уже о семье поэта. Трудно обойти в мемуарах это обстоятельство. Но оно право же не заслуживает того
233
внимания, какое уделяет ему Солженицын. Рассказывая о приезде Твардовского в Рязань, Солженицын с понятной досадой пишет, что чтение "Круга" уже на второй день стало переходить в "начало обычного запоя Твардовского". Но для чего понадобилось автору столь натуралистически описывать картину этого запоя, в том числе и сцену ночного буйства Твардовского, который будто бы вскочил раздетым среди ночи с постели и стал выкрикивать всякие лагерные команды, вставать по стойке "смирно" и т. п. Сам Твардовский утром ничего об этом не помнил, и следуя приему Солженицына, я мог бы в скобках заметить: "А была ли вообще эта ночная сцена", также как и описанная далее безобразная сцена на Рязанском вокзале при проводах Твардовского.
Описывая свой визит на дачу к Твардовскому, Солженицын снова говорит о начавшемся очередном запое: "...тяжелыми шагами спустился он со второго этажа в нижней сорочке с мутными глазами" (С. 113). И такие же сцены повторяются в мемуарах едва ли не через каждые 20-30 страниц. "На две, на три недели, а в этот раз на два месяца мог выйти он по немыслимой алкогольной оси координат в мир, не существующий для сотрудников и служащих, а для него вполне реальный" (С. 104).
Но если в данном случае речь идет о действительном недуге Твардовского, то многие другие изображенные в "Теленке" недостатки - лишь плод воображения необъективного мемуариста. Твардовский, например, не любил шумных автомобильных потоков, особенно в сложной системе перекрестков вокруг здания "Нового мира". Поэтому с некоторой осторожностью переходил он здесь улицы, предложив однажды В. Некрасову и Солженицыну отобедать в ресторане на улице Горького. Но Солженицын замечает иное: "Да ведь он отвык передвигаться по улицам иначе, чем в автомобиле" (С. 79). Когда в Рязани Твардовский с трудом садился в небольшой "Москвич", Солженицын подумал: "Да ведь он по положению своему привык ездить не ниже "Волги" (С. 84). Тогда, 13 лет назад, Солженицын и мог так подумать. Но для чего сегодня оставлять в книге эти пустые и несправедливые домыслы. Первой машиной, которую приобрела семья Твардовских, был именно "Москвич", но слишком крупным мужчиной оказался Александр Трифонович, для этого небольшого автомобиля. Если приходилось возвращаться Твардовскому к себе домой на служебной "Волге" почти всегда платил он шоферу - не мог принять даже такой небольшой бесплатной привилегии. Твардовский принципиально не пользовался большинством полагаемых ему "но
234
менклатурных благ", он никогда не получал, например, полагавшегося ему продовольственного пайка для "ответработников" (с набором дефицитных продуктов). Все это крайне раздражало других секретарей ССП и главных редакторов журналов. Любил Твардовский и пешие прогулки, продолжавшиеся часто по несколько часов. Подолгу работал он в своем саду и на огороде. Нелепо и непорядочно поэтому изображать его каким-то вельможей, хотя и вышедшем из мужиков, но видевшим теперь мир только через стекло номенклатурного автомобиля.
И уж совсем оскорбительным для памяти умершего поэта является неоднократно ведомый Солженицыным разговор о "трусости" Твардовского. Описывая, например, совместную с Лакшиным поездку к Твардовскому (к концу месячного запоя последнего), Солженицын отмечает, что хозяин встретил их встревоженным вопросом: "Что случилось?" и что "руки его тряслись не только от слабости, но и от страха" (С. 212). (Подчеркнуто мною. - Р. М.). Но почему же "от страха"? Ведь сам Солженицын далее пишет, что, уже узнав, что ничего не случилось, успокоившись и поужинав с гостями, Твардовский не смог сделать дарственную надпись на своей только что вышедшей книге все из-за тех же трясущихся рук. "Не могу, - сказал он, - как-нибудь в другой раз".
Приведя несколько таких же неправдоподобных примеров "трусости" Твардовского, Солженицын делает общий вывод: "И обречен был Твардовский падать духом и запивать от неласкового телефонного звонка второстепенного цекистского инструктора и расцветать от кривой улыбки заведующего отделом культуры" (С. 76). Этот вывод столь же ложен, как и замечание Солженицына о том, что "Новый мир" велся "непостоянными и периодически слабеющими руками" (С. 90).
Нет. Твардовский вел свой журнал уверенно и твердо. Конечно, и ему приходилось идти порой на компромиссы и выслушивать несправедливые замечания. Но никто другой из главных редакторов наших журналов не держался во всех директивных инстанциях с таким достоинством и не позволял помыкать собой, как Твардовский. Уступая в мелочах, Твардовский был упрям и тверд в отстаивании главного. Был случай, когда на одном из совещаний Твардовский закричал на заведующего отделом культуры ЦК Поликарпова в ответ на бестактное замечание последнего, и тот, опешив, не смог продолжить свою речь. Грубо оборвал однажды Твардовский и секретаря ЦК КПСС П. Н. Демичева, пытавшегося прочесть публично письмо, адресованное Твардовско
235
му, но оказавшееся почему-то в сейфе секретаря ЦК. В знак протеста Твардовский демонстративно ушел и с этого совещания редакторов. Не раз был резок и даже груб Твардовский и с предшественником Демичева Л. Ильичевым. И часто именно эта смелость и резкость Твардовского выручала журнал и его авторов.
Несправедлив упрек Солженицына и в том, что Твардовский "всегда проявлял брезгливость и недоверие к Самиздату". Лично я познакомился с Александром Трифоновичем именно благодаря Самиздату, через который поступила в его кабинет моя рукопись "К суду истории", отнюдь не предназначенная к публикации в журнале. Позднее я нередко привозил Твардовскому для чтения рукописи, ходившие в Самиздате, многие из которых он не только читал с интересом, но просил порой подарить для своего личного архива. Однако в отношении к Самиздату Твардовский проявлял разумную осторожность, не всякие материалы вызывали у него интерес, да и брал он их не от всякого. Также и показывал он эти "самиздатовские" вещи только самым близким друзьям и единомышленникам. Кроме того, он следил за тем, чтобы официально поступившие в редакцию рукописи не стали достоянием Самиздата, что могло в те годы доставить серьезные неприятности не только журналу, но и его авторам.
На людей, не знакомых с работой "Нового мира", рассчитано и ложное свидетельство Солженицына, что только в день отставки заходил Твардовский прощаться в "нижние этажи редакции, где и не бывал никогда" (С. 303). А между тем, как намекает Солженицын, именно здесь, в нижних этажах проводилась основная работа по созданию журнала.
Мы видим, таким образом, что Солженицын - свидетель слишком уж необъективный. Я уверен поэтому, что та безобразная сцена, когда Твардовский якобы отказался принять от Солженицына один из уцелевших при обыске экземпляров романа "В круге первом", или выдумана автором мемуаров, или существенно искажена. И в таком изложении она никак не может "быть достойной войти в историю литературы", чего хотел бы Солженицын.
Несколько слов о Солженицыне
Солженицын пытается решить в своей книге сразу несколько задач. И все же в первую очередь он остается и здесь художником, и потому, видимо, не всегда впечатление от его рассказа
236
совпадает с его отчетливо прослеживаемыми намерениями. Солженицын пытается, как справедливо отмечает в своем Открытом письме В. А. Твардовская, показать несостоятельность Твардовского и как поэта, и как редактора, не сумевшего подняться до Солженицына, который один лишь знал истину, которого Бог сберег от опасностей и соблазнов и который сам называет себя избранником Божьим. Но вот книга прочитана, и вопреки всем самовосхвалениям, переходящим в самолюбование, автор этой книги представляется нам и мужественным, и талантливым, но тем не менее как личность гораздо более мелким, чем Твардовский, со всеми его недостатками и сомнениями. Именно Твардовский, который мучительно ищет истину в бесконечно сложных переплетениях нашей жизни и который нередко при этом спотыкается и падает, оказывается несравненно более привлекательной фигурой, чем Солженицын с его комплексом пророка, призванного спасти если не все человечество, то Россию.
К тому же сквозь поток самовосхвалений то и дело пробиваются в книге Солженицына и признания, которые вряд ли могут вызвать симпатии читателей. Солженицын признается, например, что он все время скрывал от Твардовского свои подлинные намерения, взгляды и многие действия, что и мешало их дружбе, ибо "по скрытности моей работы и моих целей он особенно не мог меня понять" (С. 77). Все же и взгляды, и цели Солженицына постепенно открывались, и это приводило ко все большему охлаждению отношений между ним и Твардовским, которые к началу 1970 года были близки к полному разрыву. Этот разрыв наступил фактически в феврале 1970 года одновременно с разгоном редакционной коллегии "Нового мира". Солженицын не слишком далек от истины, заявляя, что журнал Твардовского умирал практически без сопротивления; все его главные авторы приходили в редакцию как на поминки, а не для протеста. Но они приходили все же, чтобы выразить свое сожаление и сочувствие, а не осуждение поведению Твардовского и других членов разогнанной редколлегии, как это сделал Солженицын. "Я не скрывал, - пишет Солженицын, - что осуждаю всю их линию в кризисе и крахе "Нового мира". Так и передано было Твардовскому, но безо всех этих мотивировок. И снова, в который раз, наша утлая дружба с Трифонычем утонула в темной пучине" (С. 308). Впрочем, Солженицын, скорее, был не огорчен, а рад этому разрыву. "И не стал я слаб вне Союза, - пишет он, - и не ослабел без журнала, напротив, только независимей и сильней, уже никому те
