Опешил стремянный. Не ожидал он такой решимости от девушки. Убить ее не мог, но и отпустить не мог. Как же отпустишь ту, что приговорена бием к смерти. Он вытащил нож из- за голенища и кинулся следом за Першигуль. Напугать ее, что ли, хотел или действительно намеревался все же убить? Но ни того, ни другого не случилось. Споткнулся и рухнул наземь стремянный, на нож рухнул, что держал в руке. Не судьба была, видно, умереть и ему. Нож выскользнул из руки и отскочил в сторону.
Ахнула Першигуль. Почудилось девушке, будто наткнулся Доспан на белое лезвие, сердцем наткнулся. Подбежала к нему, наклонилась над несчастным.
— Астапыралла!
Жив был Доспан. Поднял голову, сказал:
— Не уходи, Першигуль.
Жаль стало Першигуль стремянного. Так жаль, что она опустилась рядом с ним на траву, обняла его голову.
— Нельзя мне остаться, Доспан. Не ты убьешь меня, так другой убьет. Камнями закидают Першигуль аульчане. Ты же сам сказал: нет мне места на земле.
— Сказал. И мне нет теперь места. Уйду к туркменам или казахам.
— Нельзя тебе уйти! Степняка, оставившего родину, называют женщиной. Достойно ли это джигита?
Задумался Доспан. Позор-то хуже смерти. Проклянут его степняки. Бий объявит стремянного изменником. Растопчет мазанку его копытами коней, чтобы и память о нем стерлась.
— Дорога твоя жизнь, Першигуль. Не одна душа погибнет, сохраняя ее, — вздохнул горько Доспан. — Однако живи!
Он отстранил девичью руку, что лежала на его плече: прощался вроде бы с Першигуль. Надо было ей подняться после этого и уйти, а не поднялась.
— Как же ты? — спросила она с грустью и тревогой.
— Не знаю…
— Накажет ведь бий.
— Если угодно богу, то и накажет. А ты иди, Першигуль, пока не поднялось солнце и люди не увидели тебя.
Она не сдвинулась с места. Уже поднялось, Доспан…
Приговорил к смерти Першигуль старший бий, а вины всей не узнал. Половину лишь сотворенного передала бию дочь Гулимбет- соксанара. Вторая половина осталась у Али. Добыть вторую и решил Айдос. Сел на коня и поехал к юрте своего бывшего помощника.
Подъехал, окликнул хозяина. Вышла из мазанки жена его. Склонилась перед бием, сказала:
— Нет Али. Еще ночью ушел из дома.
— Куда ушел-то?
— В сторону тугаев.
— Сказал зачем?
— Не сказал. Должно быть, за хворостом, веревку с собой взял.
Удивился Айдос: кто же ночью за хворостом ходит! В тугаях ночью тьма непроглядная. Там и днем-то сумерки, ветви солнце заслоняют. Не за другим ли чем пошел Али ночью в заросли? Страшная мысль мелькнула в голове Айдоса.
— Ночью, говоришь, ушел?
— В полночь, поди… — ответила жена Али. — Пора бы набрать хворосту и вернуться.
«Глупая женщина, — подумал бий. — Хворост ждет. Об очаге ли надо тревожиться?»
Он хлестнул коня и поскакал к зарослям джангиля.
Солнце уже поднималось, и тропа, идущая от аула к тугаям, была хорошо видна. Чистая тропа. Не заметил на ней Айдос ни вязанки хвороста, ни камня, ни потерянного аульчанином беспечным кавуша, ни самого аульчанина не заметил. До самых зарослей пробежал, взглядом бий — пусто.
В стороне от тропы возвышался холмик — могила Жалия. Холмик насыпал сам Айдос и потому хорошо помнил, где могила сына Али и какова она высотой. Сейчас ему показалось, что ниже стоял холмик: то ли дожди весенние прибили землю, то ли сама могила осела. И еще показалось, сдвинут камень с холмика, будто кто-то пытался освободить мертвого.
Недобрым предзнаменованием посчитал Айдос при-мнившееся ему на пути, и, чтобы избавиться от пугающей сердце мысли, он поторопил коня, ударил его и плетью и пятками. Пронес конь бия мимо могилы Жалия, осталась она в стороне, позади осталась, а вот предчувствие недоброе не покинуло Айдоса. С тревожным сердцем влетел он в заросли и тут прямо у тропы увидел то, чего боялся увидеть.
На ветви старого турангиля висел Али. Веревка, которую он взял в мазанке, стянула намертво его шею. Мертвый он казался маленьким и жалким, не похожим на себя.
— Великий бог! — прошептал Айдос. — День мертвых, что ли, нынче…
Он подъехал к Али и тронул его руку. Холодна была рука и тверда, словно тот сук, на котором висел мертвец. Давно, должно быть, простился с жизнью бедный Али. Два ворона с соседнего деревца поглядывали с любопытством на труп, ожидая своего часа.
Айдос вынул нож и перерезал веревку. Труп качнулся, всплеснул руками и упал на траву. Не навзничь упал, а сел вроде сначала, а потом повалился на бок.
«Почему так худ Али? Какой недуг иссушил его? — подумал бий. — Тоска по Жалию, что ли?»
Верно, с того дня, как похоронили Жалия, не находил себе места Али. И чернеть стал с того дня.
Однако почему нынче влез в петлю? Першигуль поторопила или всевышний позвал? О себе не подумал Айдос, не вспомнил, что насильно привел в дом Али дочь Гулимбета. А что Жалия убил отец из- за старшего бия, не знал. Винил близких и неблизких, себя же обходил.
Слез с коня Айдос и наклонился над мертвым Али. Наклонился и тут заметил рядом с мертвым телом крошечный холмик земли, свежей, не присохшей еще и не примятой. Ночью или перед рассветом, должно быть, насыпан был. И насыпан прямо под веткой турангиля, на которой висел Али.
«С могилы Жалия, верно, — решил бий. — Не померещилось мне, что могила осела и камень сдвинут… Умереть хотел, бедняга, рядом с сыном, засыпать себя той же землей. Да мертвыми руками как засыплешь!»
Муторно стало на душе Айдоса: тайну какую-то, и страшную тайну, почуял он.
«Жизнь и смерть степняков не одной волей бия определена, оказывается, — подумал Айдос. — Рядом со мной делают, что велю, вдали от меня — что велит душа».
Он поднял тело Али, перекинул через седло, взял за повод коня и повел его в степь, к могиле Жалия.
Ни Доспан, ни Першигуль не заметили, как подъехал старший бий. Конь Айдоса стоял над ними.
— Несчастные! — сказал бий. — Вы оба достойны смерти.
Першигуль замерла, и глаза ее уставились на бия: смелость и решительность горели в ее взгляде. Она готова была принять смерть.
Доспан схватил ее за руку и бросил под копыта бие-ва коня, а сам пал ниц.
— Благослови нас, великий бий! — прошептал он. — Першигуль жена моя.
— Вместо смерти благословение? — покачал головой бий. — Грешников может простить только небо.
— Небо простило нас, — сказал Доспан.
С удивлением посмотрел на Доспана и Першигуль старший бий. С удивлением, потому что не просили они пощады, не плакали, не скребли в отчаянии руками землю. Требовали счастья. Счастья, которое нужно каждому степняку и которого нет в этом мире. Глупые, юные сердца.
— Если простило небо, небо и благословит вас… Он хотел повернуть коня и уехать прочь. Что другое освободило бы его от тех чувств, которые родились в душе, незнакомых чувств, пугающих своей противоречивостью! И злоба, и нежность перемешались. Долг требовал: убей грешников, пролей кровь нарушителей закона степи, не прощай вероломства. Раб, восставший против господина, должен погибнуть, чтоб неповадно было остальным рабам. Воля бия — лишать жизни или дарить ее степняку. Доспан же самовольно присвоил себе права старшего в роду: ненависть заменил любовью, смерть — жизнью. Перерезать горло такому рабу следует.
Этого требовал закон степи. Сердце же просило другого: пусть живет Доспан — молодой, сильный, смелый. Пусть живет и эта грешница, красавица Першигуль. Пусть будет семья, успех и родятся дети.
И рассудил Айдос: «Если я отниму у них жизнь — возвеличу закон степи, малого добьюсь. Если дарую жизнь — возвеличу старшего бия, себя возвеличу, многого добьюсь».
Доспан помог восторжествовать жизни, сказав:
— Небо далеко, бий близко. Волю неба люди узнают не скоро, волю бия — сразу.
Улыбнулся Айдос. Понравились ему слова стремянного: возвеличивали они старшего бия.
— Встаньте! — сказал он. — Встаньте и поднимите руки.
Доспан и Першигуль поднялись и простерли руки к бию. Счастья просили у него. И Айдос подарил им его, произнеся:
— Пусть дорога вашей жизни будет светлой! Аминь, дети мои!
— Аминь!.. Аминь, отец наш…
29
Разные ветры дули в спину Мыржыка, и он не знал, какой из них попутный.
Дул ветер со стороны Кунграда, дул со стороны Айдос-калы, из казахского ханства, из аула Орынбая. И были ветры то ласковыми, то злыми, то теплыми, то холодными.
Бегис звал к Туремурату-суфи, справедливейшему из справедливых, благороднейшему из благородных, добрейшему из добрейших.
«Вернись в Кунград, брат мой! — писал Бегис. — Не будь упрямцем. Поклонись Туремурату-суфи, поцелуй полу его халата, и он простит тебя. Не считай позором склонить голову перед сильным и мудрым. Вспомни, что сказал тебе однажды Маман: «Мы народ, привыкший к услужению». Верно сказал. Нет у нас другого пути, кроме пути услужения. Не проживем мы и дня, не целуя чужой подол. Попугай дорог не тем, что красив, а тем, что повторяет слова человека. Перенимая мудрость великого суфи, и сами возвеличимся. Возвращайся, брат мой, не рви нити дружбы. Поторопись, пока не оборвалась эта нить. Седлай коня и скачи в Кунград».
