— Напрасно. Время настало, выходя из юрты, класть за пояс нож… Вынь у меня из ножен кинжал. С ним сподручнее будет воевать с узлами.
— Ой, не люблю я острое железо, — скривился старик.
— Полюби, Кадырберген. Без него нам не обойтись теперь. Слишком много волков развелось в степи.
— Ойбой! — вздохнул старик. — Овец всех переведут.
Без охоты вынул он из ножен кинжал Айдоса и, разрезав веревки, освободил старшего бия и его помощника. Растер им руки и ноги, онемевшие за ночь.
— Спасибо, брат Кадырберген. Без тебя мы бы тут в самом деле стали добычей серых. Связанный степняк что овца, ему и помолиться не дадут перед смертью. А кинжал возьми себе. Всем аульчанам скажи, чтобы из юрт не выходили безоружными. Понял ты меня, Кадырберген?
— Понял.
Айдос встал и расправил плечи. Силы вроде бы вернулись к нему, и он улыбнулся, довольный тем, что все обошлось так и можно снова сесть на коня. А на коне он бий, властелин степи.
Теперь, Кадырберген, расскажи, что произошло в ауле?
— О бий-ага, — печальным голосом начал свой рассказ Кадырберген, — слов не найду для выражения гнева своего и горечи своей. Воры увели в Кунград сорок твоих девушек. Каждый нукер взял одну, а кому не досталась красавица, перекинул через седло овцу из твоей отары…
— Еще что сотворили люди Туремурата-суфи? — кусая губы от злости, спросил Айдос.
Кадырберген недоуменно пожал плечами: разве мало того, что похитили девушек? Это ведь не телки, не ягнята, которых можно купить в соседнем или дальнем ауле. Это гордость степи, потеряв которую слезы лить надо: красавицы-то не родятся как просо в поле.
— Еще, — продолжая недоумевать, произнес Кадырберген, — накинули на тебя аркан и бросили в яму.
— Ну, это мы сами видели, — отмахнулся от старого бия Айдос. — Аульчан не тронули?
— Не тронули, — оживился Кадырберген. Аульчане сами воров гнали до Амударьи и одного наглеца сбросили в реку.
— Кого?
— Жандуллу Осленка. Думаю, погиб он, вода-то была низкая, а берег высокий.
— Думаешь или знаешь?
— Видел… Гнал-то Жандуллу я, — признался не без гордости старый бий. — Хотел отнять у него девушку, да не успел, сорвались оба с крутизны.
— Вай! — сорвалось с губ Айдоса досадливое восклицание. — Девушка-то какая?
— Из аула Мамана… Русская…
— Аллах великий! Горлицу белокрылую сгубили…
— Не я, не я, — испуганно замахал руками Кадырберген. — Я отнять хотел.
— Не ты, — успокоил старика Айдос. — Волки разве водятся в нашем ауле? Кунградцы сгубили. Суфи взял на себя великий грех. С него и спросит всевышний.
— Спросит, — охотно согласился Кадырберген. — Только девушек уже не будет. Продавать собирается красавиц кунградский правитель.
— Что?! — заскрежетал зубами Айдос. — Разве степнячки скот, который выводят на рынок?.. Не бывать такому! — Старший бий повернулся к стремянному, все еще лежащему на земле:- Доспан!
— Слушаю, мой бий, — громко и бодро хотел ответить Доспан, но боль помешала, и ответил тихо и жалостливо.
— Собери силы, — потребовал Айдос.
— Много ли их нужно, мой бий?
— Больше, чем даровано тебе судьбой.
— О-о, — простонал Доспан, напрягся и встал на ноги. Стряхнул с чекпена грязь.
— Найди коней наших, оседлай, приведи сюда, — приказал Айдос. — Мы поскачем в Хиву, — объяснил он уже не Доспану, а Кадырбергену, — Если поможет бог, даст нам нукеров хан. Накажем мы Туремурата-суфи, освободим девушек.
— Пусть поможет бог! — поднял молитвенно руки Кадырберген. — Греха на нас нет. Грех на Туремурате-суфи. Его должно покарать небо.
— Без меня правь аулом, — передал Айдос свою бийскую власть старому Кадырбергену. — Собери джигитов, дай каждому кинжал, палку покрепче и подлиннее, научи бить воров не по спине, а по голове, чтобы забыли дорогу в наш аул…
— Раньше бы надо дать им палки, — робко заметил Кадырберген. — Изгородь ставят прежде, чем ушел из загона скот.
Сжал с досады бий пальцы. Так сжал, что захрустели громко суставы. Поняли Кадырберген и Доспан: свирепеет Айдос, убьет себя в отчаянии.
Однако не убил, а сказал:
— Кинжал надо выхватывать из- за пояса тогда, когда горло врага близко.
— Далек Туремурат-суфи, — покачал головой Кадырберген. — Ой как далек!
— Сделаем шаг, чтобы стал ближе… Веди коней, Доспан!
32
В степи лето кончается быстро. Не успели пожелтеть травы за Жанадарьей, как подули холодные ветры и небо затянулось облаками. Они шли с моря и несли то дождь, то снег. Снег таял у земли. Ночами, правда, собирались пуховые шапки на гребнях холмов, но утром снимало их солнце, лизнув первым лучом.
Но снег и дождь — это пустое, недолог ни тот, ни другой ранней осенью. Худо, когда задует северный ветер, задует не на час и не на два, а на день, а то и на неделю. Путнику, если в лицо бьет ветер, лучше слезть с коня, укрыться за холмом или в камышах и переждать. Не даст ветер коню идти, а главное, с пути своротит. Гнет, гнет шею какой-нибудь вороной или буланый и не заметит, как сойдет с тропы. В спину ветер осенний — это хорошо. Гонит и коня, и всадника, торопит к аулу, к юрте, к теплому хлеву.
В спину дул ветер Маману и Мыржыку. С севера ехали, а ветер как раз северный, попутный. Все гонит на юг: и коней, и людей, и перекати-поле, и пушистые головки сухого камыша.
Долго гостили бии на казахской земле, долго пробивали тропу к сердцам северных соседей, долго присматривались к тому, как живут они, прислушивались к словам, которые произносят, встречая и провожая гостей. Все хотелось узнать Маману и Мыржыку: миром ли дышат степняки-казахи, не лежит ли у них за пазухой камень вражды и насилия?
Смотрели на соседей, себя показывали. Мыржык почти в каждом большом ауле выходил на круг, схватывался с именитыми казахскими палванами. Сила и ловкость Мыржыка восхищали хозяев. Подарки дорогие бросались к его ногам. Сам хан казахский отдал каракалпакскому богатырю своего коня, резвого коня, хотя и неказистого на вид, длинношерстого и длинногривого, с большой головой и короткими ногами.
Конь этот и заменил все, что думали получить от хана Маман и Мыржык.
— Добрый конь, — всю дорогу повторял Маман, — но лучше бы хан дал доброе и твердое слово, что поможет нам в трудный час.
— Говорил же добрые слова, — оправдывал хана Мыржык.
— Не добрые, а красивые. А красивое слово — гусиный пух, подует ветер — улетит на край степи, не отыщешь.
— Пусть пух, — согласился Мыржык. — Но летит-то он на наш край степи. Говорил же хан, что дорог ему мир каракалпакских аулов, что считает нас братьями своими и в обиду не даст.
— Из этих слов щит не выкуешь, частоколом копий они не станут, в острые мечи не обратятся. Пух есть пух. Не дай бог, чтобы напали на нас нукеры кунград- ского правителя, нукеры Хивы или нукеры Бухары. Охрипнем, зовя на помощь. Крик наш скорее до бога дойдет, чем до хана казахского.
Наверное, прав был Маман: малое пообещал гостям хан казахский. Но и малое ныне дорого. Кто из соседей считает нас братьями, кто обиду нашу как свою примет? Нет таких соседей. Это и сказал «русскому бию» Мыржык.
— Если все кричат — умри, а один кричит — живи, не затыкать же этому одному рот.
— Не затыкать, — согласился Маман. — Но и слушать одним ухом, чтобы другое ловило топот разбойных копыт коней. Настороже надо быть каракалпаку.
Грустно стало Мыржыку от этих слов «русского бия». Что же, так всю жизнь и прятаться в норе, ровно суслик? А он, Мыржык, поставил юрту на высоком холме, на виду у всех, ему и спрятаться негде. Да и не хочет он прятаться. Хочет жить свободно, как велено законом степи.
— Если не верить казахскому хану, — удивился Мыржык, — то какому верить? Да и есть ли такой хан, что не обманет?
— Есть, — ответил Маман. — Русский хан не обманет. Но до него дорога длиннее, чем до казахского. И не скоро, видно, мы изберем эту дорогу, нет у нас единства ни в желаниях, ни в поступках. Разбежавшееся по степи стадо уже не стадо. На стадо, сам знаешь, волк не накидывается, на одну корову бросается смело и загрызает ее. Наши бии уподобились такой корове из разбежавшегося стада. Сколько их уже стало добычей волков и сколько еще станет…
«Верно ведь, — подумал Мыржык, — нападают волки на аулы, и пришлые волки, и свои». И кто знает, цел ли тот аул, из которого выехали они с Маманом месяц назад.
Печальную весть путники услышали у берега моря. Пастух, что гнал стадо, рассказал о нападении нукеров кунградского правителя на аул Айдоса. Самого Айдоса убили, а девушек угнали в Кунград.
Заторопили коней своих усталых Маман и Мыржык, погнали к юртам, стоявшим на краю русского селения, к дому кузнеца Никифора погнали. Сестра его жены была в числе сорока девушек, отобранных Айдосом для обучения ремеслу.
