Поднялась к нему с колотящимся сердцем. Страшно было представить, какой он сейчас…
В коридоре мне встретилась Антонина.
— Мариночка, ты к Тимуру? Это хорошо, хорошо… Ты скажи ему, чтобы он ел как следует. Я ему творог принесла, нужен же кальций. Пирожков настряпала с вишней, как он любит. А он ничего не ест! Совсем! А ему надо.
— Как он?
— Доктор говорит, ничего, повезло… Но разве это повезло — ноги переломаны, ребра переломаны?
— А позвоночник? Голова?
— Тут обошлось, да. Сотрясение только. Но он лежит на этой жуткой кровати, нога висит, из бедра штырь торчит, ужас… И не ест ничего, ни с кем не разговаривает, ни со мной, ни с отцом, ни даже с этим другом его, Пашей. Лежит молчит, ни на что не реагирует… Все-таки хорошо, что вы пришли, Мариночка… Вас Тимур точно послушает.
Мы подошли к двери с табличкой 216.
— Палата у него отдельная сейчас. А сначала-то положили в общую, с мужиками, — понизив голос, сообщила она и открыла дверь.
— Тимур, угадай, кто тебе пришел? — с деланной радостью воскликнула она. Он никак не отозвался.
Я с замиранием сердца шагнула следом. Медленно подошла к кровати. Тимур… такой непривычно бледный. И такой родной…
Он лежал неподвижно, устремив застывший взгляд в потолок, и я не знала, что ему сказать, разглядывая его лицо, мучительный излом угольно черных бровей, плотно сжатые губы, повязку у виска, встрепанные кудри. Внутри всё болезненно сжалось. Бедный мой мальчик…
— Привет, — тихо вымолвила я. — Как ты?
Он слышал меня, хоть и не отвечал. Но дыхание его сразу участилось, стало шумным, пустой взгляд наполнился пронзительной горечью, рука сжалась в кулак, скомкала белую простыню.
— Я только вчера узнала, что ты разбился. Мне так жаль…
И вдруг он скосил на меня глаза, но посмотрел так, что в груди екнуло и малодушно задрожало. Несколько секунд он прожигал меня взглядом насквозь. А затем отчетливо произнес:
— Пошла вон.
Я сморгнула, отступила на шаг. Но он повернул ко мне голову и продолжал уже громче:
— Убирайся отсюда! — потом обратился к Антонине: — Зачем она пришла? Зачем ты её пустила? Пусть валит. Выведи её отсюда! И не пускай больше. Никогда.
Антонина переводила растерянный взгляд с него на меня. Я попятилась, а затем выскочила из палаты.
51
Марина
Его взгляд, горящий ненавистью, так и стоял перед глазами, а в ушах эхом звучали слова: «Пошла вон… не пускай ее никогда…».
Нет, я и не ждала теплой встречи, не думала, что мы будем общаться как ни в чем не бывало. Да я вообще ни о чем не думала. Просто помчалась к нему, забыв о нашем кошмарном последнем разговоре, об угрозах его отца, обо всём. С того момента, как Антонина мне сказала про аварию, ничто другое просто в голову не лезло.
И теперь от этой испепеляющей ненависти стало физически дурно. Я твердила себе: всё верно, после тех моих слов любой отреагировал бы так же, а то и хуже. Но эти увещевания плохо работали.
Я даже опустилась в коридоре на кушетку, чтобы мало-мальски прийти в себя, как-то справиться с чувствами, успокоиться. Господи, как всё это вытерпеть?
Однако даже знай я заранее, что вот так выйдет, всё равно пришла бы. А как не прийти, если я места себе не находила, если сердце за него рвалось. И как же горько, что я не смогу быть с ним рядом, поддерживать, помогать…
Губы предательски задрожали, горло перехватило спазмом. Чёрт, только бы здесь не разреветься. Но спасибо какому-то парню с перевязанной головой, который неожиданно подсел и начал что-то рассказывать. Пока я пыталась вникнуть, что ему нужно, меня потихоньку отпустило.
Ну а на лестнице по закону подлости я столкнулась с отцом Тимура.
— Ты? — сверкнул он на меня глазами злобно. — Я ведь тебя предупреждал.
— И вам здравствуйте, — ответила я почти равнодушно. После всех переживаний за Тимура страх перед его отцом как-то сразу потускнел. — Я сделала то, что вы велели. Сделала так, что Тимур меня возненавидел. Вы должны быть очень довольны. Только что теперь станет с ним, вы подумали? Он ведь мог погибнуть в этой аварии. Не погиб, слава богу. Лежит там весь переломанный, но живой. Но ведь у него не только переломы. Он… он сам сломлен. Как вы там говорили? Это обычная подростковая влюбленность, сущая ерунда, никакой трагедии? Через месяц он все забудет? Ему же жить не хочется! Разве вы не видите? Ничего вы не видите.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Так это я, по-твоему, виноват? — вскинулся он. — Я? Ты затащила его в постель, запудрила ему мозги, втянула его в бандитские разборки, ты…
Сергей Михайлович клокотал, срываясь на крик, но я видела, что гнев его какой-то натужный, не настоящий.
— Да нет, всё вы видите и всё понимаете, — догадалась я. — Только сами себе боитесь признаться, что чуть не погубили его. Вам проще обвинить других. То есть меня. Моя вина в том, что произошло, тоже есть и огромная. Только в отличие от вас я себя не обманываю, я признаю свою вину, хоть и не знаю, как с этим дальше жить…
— Что?!
— И можете не нервничать так, больше я Тимура не потревожу. Не приду, не позвоню... Никогда.
— Да уж будь любезна, потому что иначе… сама знаешь.
Я смерила его взглядом. И почему-то он вдруг показался мне жалким и несчастным. При других обстоятельствах я бы ему даже посочувствовала, но не сейчас.
— Только тогда и вы имейте в виду, что если то видео всплывет, то я всё расскажу Тимуру про ваш шантаж.
— Что?! — снова повторил он, опешив.
Я обошла Сергея Михайловича, который продолжал стоять на месте, таращась на меня во все глаза, и стала спускаться на первый этаж.
— Ты ещё угрожать мне будешь… — запоздало крикнул он мне в спину, но я, не останавливаясь и не оглядываясь, свернула в коридор, не дослушав его тираду.
Потом ещё около часа сидела на скамейке в больничном парке, обессилев от всего произошедшего.
Странно, но почему-то только сейчас я полностью осознала, что это конец. Что больше нет нас, нет вообще ничего. Теперь мы с Тимуром друг другу никто, абсолютно чужие люди. Даже после того разговора не было такого ощущения. Наоборот, казалось, что нас всё ещё многое связывает, что мы близки. А теперь всё — наши жизни разошлись в разные стороны.
От этого понимания будто всё внутри выключилось, исчезло, выгорело дотла. Даже боли не осталось. Только мертвая пустота.
А с другой стороны, я вдруг ощутила себя свободной от прошлого. Изможденной, опустошенной, но свободной. Всё осталось позади, плохое, хорошее, всякое, и я должна жить дальше. С чистого листа.
Это не значит, что я всё забуду. Нет, никогда. Слишком острые были чувства, слишком тяжелой оказалась потеря, всё слишком.
Я поднялась со скамьи и, свернув на дорожку, ведущую к воротам парка, устремилась прочь. Напоследок не удержалась, оглянулась на здание больницы.
Ты где-то там, за этими окнами, и если мы когда-нибудь ещё встретимся, то случайно. И это будем уже не мы, не прежние мы. Прощай, мой любимый мальчик…
Эпилог 1
Спустя 2 года
Июнь 2006 года
Марина
Вот теперь я поняла, почему Тому, секретаршу Тихановича, все так ненавидели.
— Мне всего лишь подпись у декана надо поставить, — пыталась я до неё достучаться, протягивая злосчастный бланк. — Это срочно. У меня в отделе кадров требуют.
— Ещё раз повторю: график приема студентов и посетителей вот, — указывала она пальцем на распечатанный альбомный лист, прилепленный скотчем на стену возле кабинета Тихановича.
Понедельник — четверг — с 14.00 по 17.00
Пятница — с 10.00 по 12.00
Сегодня была пятница, половина первого. Этот дурацкий листок мне как раз и всучили полчаса назад.
— Я все понимаю, но это же не какой-то сложный вопрос. Мне всего лишь подпись поставить. Дело пяти секунд!
