он помолчал, потом продолжил:
— Я родился в Сталинграде. Жили мы как раз напротив легендарного Дома Павлова, а чуть ниже была небезызвестная мельница Гергардта. Хорошо помню немецкие бомбежки — мы с мальчишками дежурили на крышах, лазали по их крутым скатам, несмотря на строгие запреты взрослых. 18 августа 1942 года, за два дня до того, как фашисты сравняли Сталинград с землей, мою семью эвакуировали по Волге. Нас тогда было шестеро: бабушка, мама и четверо пацанов. Отец умер еще в 1941-м. Нас переправили через Волгу и дальше, на станцию Палласовку. Там распределили по теплушкам и повезли в Узбекистан. Приехали в город Чимкент, хотели остаться, а там даже на перрон не выйти, так много эвакуированных. Решили мы тогда ехать дальше на том же поезде. Высадили нас в приказном порядке в городе Джамбуле Казахской ССР, где мы прожили всю войну и встретили Победу. Конечно, было там всякое, ведь война… Но, несмотря ни на какие лишения, мы, школьники, продолжали учиться. Я не потерял ни одного года! В 1947 году вернулся в Сталинград. Весь квартал, где стоял наш дом, немцы разбомбили, превратили в неподдающиеся восстановлению руины. Только полуразрушенный Дом Павлова уцелел. К счастью, дом бабушки в пригороде был в жилом состоянии — у нее поначалу и жили. Потом сестра отца вышла замуж, ей с мужем дали большую комнату. Родственники отгородили мне угол — так я и оканчивал школу в углу за занавеской.
— А в Ленинград как попали, Владимир Яковлевич? Здесь ведь после войны трудно жилось.
— Это достаточно простая история. В Ленинграде тогда жил родной брат моего отца. Он был летчиком, один из организаторов Академии гражданской авиации на Литейном проспекте. В морское училище меня потянуло почему? Во-первых, там учился мой старший брат, а также сын дяди, во-вторых, в Высшее морское арктическое училище брали на государственное обеспечение, то есть не только учили, но и обували, одевали, кормили-поили, да еще и стипендию давали. В послевоенные голодные годы для мальчишки это было спасением.
Через два года после меня в Ленинград приехал учиться еще один мой брат, который поступил в Училище подводного плавания имени Ленинского комсомола. Так что все мои братья и я — моряки. Меня привлекала не только романтика, но и морская наука. Поэтому после окончания училища я поступил в аспирантуру в ЦНИИ морского флота.
— Неужели в те трудные годы правительство задумывалось о развитии науки, то есть не о насущном, а о будущем? — искренне удивился я.
— Да, и о науке не забывали. Сразу после войны началось перевооружение торгового флота: на военных судах уже стояли гироскопические курса указатели, а на торговых кораблях — их не было. И наш отдел судовождения как раз начал перевооружать транспортные суда современным на тот момент навигационным оборудованием. Мы сделали с ЛИТМО малогабаритный гирокомпас, который было необходимо испытать в разных широтах. Договорившись с Министерством морского флота СССР, поставили опытный прибор на дизель-электроход «Лена», меня назначили ответственным наблюдателем и отправили в Антарктику.
— Это Ваше первое посещение ледового края? — поинтересовался я, чувствуя, что Ходыреву есть еще что ВСПОМНИТЬ.
— Нет, конечно. К тому моменту я уже прошел пять навигаций в Арктике. Но в Антарктиде мы столкнулись с массой неожиданностей и неприятностей. Так, например, мы думали, что лед там такой же, как в Арктике, — прочный, паковый. Но оказалось, что он фирновый, то есть зернистый. Наметет снег на лед, солнышком его чуть согреет — корка образуется. Затем опять снега наметет. В итоге получается эдакий «слоеный пирог», который не выдерживал тяжести наших тракторов, ломался, оседал. К берегу мы причалить не могли — стояли среди льдов, выгружали всё необходимое на сани-волокуши и тракторами тащили их наверх. Трудная операция, опасная для жизни. На моих глазах погиб Иван Хмара — провалился под лед, вместе со своим трактором. В общем, всякое было…
Я слушал этот рассказ эмоционально, переживая вместе с рассказчиком, ощущая ледяное дыхание таинственного края. Поэтому, подернув как будто озябшими плечами, спросил о холоде на этом континенте.
— Стужа — это особый разговор, особые переживания — задумчиво произнес Владимир Яковлевич. — Помню, мы пришли в Антарктиду в декабре 1955 года, когда в Южном полушарии лето. Так что лютых полярных морозов еще не хлебнули. Почти месяц выгружались. За январь и февраль построили целый поселок — станцию «Мирный», потому что все работали по 12 часов, невзирая на наши чины и звания. Ну а в середине марта мы ушли, оставив более ста зимовщиков с полным снабжением. Кстати, в декабре 2014 года я был на станции «Новолазаревская» в Антарктиде. Захотел проверить спустя 59 лет — на месте она или нет. Убедился, что все на месте, посмотрел, как сейчас там найти ребята живут и трудятся, пообщался с ними и со спокойным сердцем, вернулся домой. Хорошо мы тогда работали, на совесть строили, с ответственностью за полярников. Удивительное было время, интересная работа.
— Владимир Яковлевич, зачем же вы пошли на партийную работу? Неужели Вас кто-то арканом тянул?
— Неудачное сравнение. Аркан не набрасывали, канатом не тянули. Ты же должен знать, как это происходит, ведь сам членом партии был?
— Да, состоял в ее рядах.
— Тогда должен знать про партийную дисциплину.
— Уж что-что, а эта дисциплина мне знакома, Владимир Яковлевич.
— Больно били?
— Да нет, мне по касательной доставалось.
Ходырев задумался, покачиваясь в кресле, отдохнул от трудного рассказа, затем открыто взглянул на меня и продолжил:
— Я вступил в ВКП (6) в 1953 году. Когда мне сказали, что надо поработать в партийных органах, воспринял как приказ. Однако работа оказалась интересная, связанная с курированием практически всей отрасли морского и речного флота в Ленинграде, то есть любимое дело бросать не требовалось. Наоборот, многому научился, расширил кругозор и связи. Я, кстати, в свое время получил первую государственную награду — медаль «За трудовое отличие» — за участие в организации работы судов Балтийского пароходства в период Карибского кризиса. В партии не было никакого рабства. Я согласовал с партийным начальством и после шести лет работы в Обкоме свободно вернулся к научной деятельности — Первый секретарь Обкома Григорий Васильевич Романов отпустил меня, чтобы
