Очнувшись, Клименко не сразу понял, что висит в воздухе, подвешенный за воротник робы. В голове гудело. Возможно, гул шел извне, он не мог разобрать. Уши очень болели, из носа, из обеих ноздрей, шла кровь. В глазах мелькали огни.
– Э-е-ей! Масте-ер, ты где? Живо-ой? Отзови-ись!
Огни оказались фонарями рабочих. Он начал их считать, все время сбиваясь и шевеля для верности губами: «Один, два, три, четыре… Один, два, три… Один, два, три, четыре, пять, шесть… Один, два, три, четыре, пять…, восемь, девять, десять, одиннадцать. Одиннадцать! А где ж двенадцатый? Стоп! Я и есть двенадцатый! Все живы. Нет! Я – тринадцатый. Ах ты, …, чертова дюжина! Кудимов? Что такое? Зовут меня. Они меня не видят! Уйдут сейчас, оставят меня!» Он хотел закричать, но не смог. «Ничего, небось не бросят. Найдут. Кудимов был тут, а потом куда делся? Чтоб ему, поганцу!»
– Кудимов, Кудимов, – зашептал он, вроде бы, вслух. Словно в ответ, сверху донесся негромкий, но явственный стон:
– О-о-о-х… о-о-о-х…
Клименко, забыв о боли, извернулся, сорвался с расщепленной стойки, на которой висел, и пополз на карачках вверх по неустойчивым глыбам и обломкам бревен. Стон звучал непрерывно:
– О-о-о-х… о-о-о-х… о-о-о-х…
– Федор Иваныч! Федор Иваныч! Куда ты? – закричали позади. Его наконец заметили.
– Иваныч! Ты куды полез-то? Обалдел? – прогудел бас бригадира, – робяты, давай за ним, очумел мастер, голову зашибло, видать!
Клименко пополз быстрее. Ударило вновь, но теперь гораздо сильнее, страшнее, чем в первый раз. Все его существо сотряслось и раскололось на мелкие части. Тысячи тонн породы рухнули на него, а невозможный гром все ширился, в нем были свист, и вой, и скрежет, и страшные, плющащие, тупые удары. Далеко внизу тугая воздушная струя ворвалась через открытые люки в штрек и сорвала с рельсов электровоз с поездом пустых вагонеток. То, что оставалось еще от Федора Ивановича, куда-то провалилось и падало, все быстрее и быстрее летя в бездонном колодце. Потом что-то очень простое, вроде электрического реле, внутри него получило команду извне и выключилось.
Был свет и невыносимая, саднящая боль в плече. Свет был белый, слепящий, невозможно яркий. «Свет – это хорошо, а чего плечо-то ноет? Вроде не должно уже». Но плечо болело все сильнее, его словно жгли раскаленным железом. Он попытался повернуть голову, но судорога боли тут же отбросила его назад, в уютный прохладный мрак. Постепенно боль и свет возникли вновь. Он осторожно шевельнул пальцами левой руки – вроде бы ничего, пальцы послушались. Обнадеженный, он медленно приподнял ладонь, повернул ее, коснулся мочки левого уха, повел ниже и нащупал холодный как лед цилиндр фонаря, острым своим крюком впившийся под ключицу. От него был и свет. Воротник пропитался липкой кровью. «Так это чего? Выходит, живой я? Больно-то как!» Он прикрыл веки. Стало полегче. Лицо лежало на чем-то твердом, ребром вдавившимся в щеку так, что рот не закрывался. Нос ничего не чувствовал, словно и не свой. Примерившись, Федор Иванович выдернул крюк из шеи. Через некоторое время он сумел немного приподнять голову. Попытался встать, но спина сразу уперлась в камень. Все очень кружилось. Крови под ним натекло порядочно, она жирно отсвечивала бордовым на черном фоне и, по большей части, уже подсохла. «Сколько я тут провалялся?» Тело болело везде, и внутри тоже, но руки-ноги двигались. Похоже, кости уцелели.
Федор Иванович поднатужился и, всхлипывая, повернулся на бок, затем – на спину. Осмотрелся. Каменная плита нависала над всем его телом. Ноги от колен свисали в щель, но и там упирались в твердое. За головой тоже был камень. Он лежал в тесном каменном гробу, почти как настоящем, но гораздо менее удобном. Свет фонаря вроде бы начал слабеть, он потушил его. В темноте боль сделалась сильнее, и ему показалось, что верхняя плита опускается. Непослушными пальцами повернул скользкий лимб и вновь зажег фонарь. В смысле яркости все было нормально. «Может, контакт плохой был?» Верхняя плита косо уходила во все стороны и, без сомнения, лежала неколебимо. Он примостил под голову подвернувшийся чурбачок. Так болело меньше, особенно если не шевелиться. Из соображений экономии опять выключил фонарь. «Дело дрянь. До нижнего штрека слишком далеко, до верхнего – еще дальше. А может, они и не будут особо упираться. Неизвестно еще, что там со штреком. Начнут, сразу ребят найдут… Они же погибли все. Без вопросов. Решат, что и я. Воздух, между прочим, не затхлый! Вроде даже сквознячком тянет. А вдруг? Нет, быть того не может!» Тишины вокруг уже не было, обострившийся слух Клименко улавливал множество разнообразных звуков. Сипел, выходя из трещин, газ. Потрескивали зажатые меж глыбами стойки, снизу что-то непрерывно рокотало. Лежать было очень тоскливо. Всякие нехорошие мысли лезли в голову. Федор Иванович принялся думать вслух, так было веселее:
– Господи, чего ж теперь со мной будет? Умру ведь я тут, – пожаловался он. Динь-динь-динь – донеслось снизу.
– Так это ж электровоз звенит на штреке! Цел, значит, штрек-то! А между прочим, сквознячок оттуда. Может, там и завала никакого нет, а я лежу тут как дурак, прохлаждаюсь!
Он завертелся на своем твердом ложе, мелкие камни посыпались на его сапоги, и вдруг обе ноги сдавило, как тисками. От адской боли Федор Иванович истошно заорал, отчаянно дернулся, подтянул ноги, и оказалось, что и тиски, и боль были только в его воображении. Он захохотал, поперхнулся и беззвучно, мучительно, из-за спазм в животе, заплакал. «Я так свихнусь». Мысль эта почему-то успокоила его. «Никто меня не спасет. И хорошо. И плевать». Разные события, и недавние, и уже очень далекие, осветились, как на киноэкране, в его голове. Самые мелкие моменты прошедшей жизни казались теперь чрезвычайно интересными, просто замечательными. Были, конечно, и дурные воспоминания, он попытался их отогнать, а память, как назло, подсунула такое, что опять стало больно и страшно. Федор Иванович принялся обсуждать сам с собой, как бы на два голоса, почему все тогда так получилось и что нужно было сделать, а чего, наоборот, делать ни в коем случае не следовало. Один голос был за него, а другой – против. Он не сразу понял, что был еще и третий, совсем слабый голос, повторявший:
– Кли-ме-ен-ко-о-о! Кли-и-мен-ко-о!
«Это меня. Я – Клименко. Значит, ищут меня?» От радости он больно ударился теменем. Каски на нем почему-то не было.
– Сюда! Я здесь! Здесь! Помогите! Я – Клименко! Помогите! – кричал Федор Иванович, пока совсем не осип. А далекий голос пропал, будто его и не было. «Никто меня не услышал. Конечно! Покричали чуток для очистки совести и ушли. Да и кричали ли на самом деле?» Теперь он в этом сомневался. Всё же, отдохнув немного, закричал опять, но звук собственного голоса в тесном склепе так напугал его, что пришлось замолчать. Он задремал. Просыпаясь, время от времени Федор Иванович зажигал фонарь и кричал, но с каждым разом уставал все быстрее. На самом деле он не ждал уже ничего, ни во что не верил.
Начальник горноспасательной станции Куроедов проводил плановое теоретическое занятие с бойцами. Когда зазвонил телефон, он как раз объяснял им схему изолирующего респиратора. Конечно, бойцы, все до единого, были старше и опытнее его и распрекрасно сами знали, как устроен респиратор, но служба есть служба. Пока начальник монотонно бубнил давно затверженный текст, подчиненные отдыхали, умудряясь сохранять внешне заинтересованный вид. Некоторые, казалось, даже отмечали что-то в тетрадках. Тут он и зазвонил. Куроедов снял трубку:
– Алло, ГСС на проводе!
– Алексей Петрович?
– Так точно!
– С вами говорит главный инженер шахты номер двадцать три бис, Зощенко. У нас на Южном произошла крупная авария.
Звук в трубке был таким сильным, что приходилось держать ее на отлете. По мере того как бесцветный голос излагал детали происшествия, бойцы сгрудились за спиной начальника.
– Да. Да. Так точно! Сейчас выезжаем.
Куроедов положил трубку и оглядел своих. Семь пар глаз выжидательно смотрели на него.
– Все слышали? Пять минут на сборы. Викеньтьев, заводи свой тарантас, и чтоб на этот раз без подлянок, а то я не посмотрю, что ты мне тесть!
Оглушительный дребезг электрического звонка разнесся из двухэтажного здания станции. Прохожие на улице переглядывались. Этот звук означал одно: где-то случилось что-то страшное.
Через несколько минут их старый пикап уже пылил по проселку. Шестеро спасателей в особых белых робах и касках, со специальными тяжелыми ранцами за плечами, теснились в маленьком кузове. Их начальник, тоже в робе и каске, сидел, само собой, в кабине рядом с шофером. Его широкое красное лицо, оснащенное жесткими соломенными усами, пылало от волнения и духоты. Бисеринки пота выступили на мясистом носу.
Весна в этом году сильно запоздала, молодая зелень едва только начинала пробиваться в бурой степи. Зато бессчетное множество первоцветов россыпью золотых монеток покрывало обочины. Показались ржавые копры двадцать третьей шахты. Колеса на копрах быстро крутились, четко видимые на голубом фоне неба. Спасатели вылезли, вразвалочку двинулись к неказистым надшахтным строениям. Там их ждали. Зощенко, сухопарый, старомодно одетый человек в золотом пенсне, официально представил председателя шахткома Митюхина и начальника аварийного участка Хромова. Парень был очень бледен, аж с прозеленью. Начальника горнотехнического надзора Ивасика представлять, разумеется, не требовалось. Лязгнула калитка клети, и они понеслись вниз.
