— Для чего вы так говорите?
Люди станут судачить:Не по вкусу ей платье поблекшееС острова Сосен,Потому-то вдруг и решилаОдежду рыбачка сменить…
Ничего более значительного он не сумел придумать, ибо очень спешил.
Приехав на Первую линию, Удайсё обнаружил, что принцесса все еще скрывается в своем убежище, а дамы, собравшись, уговаривают ее выйти.
— Будьте благоразумны, ведь не можете же вы оставаться там вечно?— взывали они.— Неужели вы хотите, чтобы над вами смеялись? Почему бы вам не выйти и не объясниться с господином Удайсё?
Принцесса понимала, сколь справедливы их упреки, но слишком велика была ее неприязнь к Удайсё, ибо именно в нем видела она причину и нынешних горестей своих, и будущего позора. Поэтому она снова отказалась встретиться с ним.
— Я в растерянности…— сокрушался Удайсё.— Такого со мной еще не бывало…
Право, трудно было не пожалеть его.
— Госпожа просила передать, что встретится с вами, как только немного оправится,— сказали дамы.— Разумеется, если вы не забудете ее до того времени. Но она не хочет, чтобы ее беспокоили, пока не кончился срок скорби. Госпоже чрезвычайно неприятно, что в мире распространяются дурные слухи. Столь широкая огласка кажется ей оскорбительной.
— О, вашей госпоже нечего волноваться, она просто не знает меры моего чувства. Но, право, можно ли было предвидеть…— вздыхает Удайсё.— Когда б она согласилась перейти в свои покои и поговорить со мной… Пусть меж нами поставят занавес, я не возражаю. Поверьте, я ни единым словом, ни единым движением не оскорбил бы ее чувств. Высказать ей свою душу — о большем я не мечтаю. О, я согласен ждать долгие, долгие годы…
Но, увы, мольбы его были напрасны. Вот что передала ему принцесса:
— Мысли мои и без того расстроены, не усугубляйте же моего смятения. Уверяю вас, вы просите невозможного. Вы не представляете себе, в какое отчаяние повергают меня все эти пересуды… Неужели вы настолько жестоки?..
Судя по всему, сердце ее ничуть не смягчилось, и она твердо решила держать его в отдалении. Но как долго это могло продолжаться? Скоро по миру пошли бы новые сплетни… Удайсё уже казалось, что дамы принцессы смотрят на него с осуждением.
— Я готов выполнить желание вашей госпожи,— сказал он,— и не докучать ей более своим присутствием, но разве не лучше нам поддерживать хотя бы видимость супружеских отношений? Согласитесь, что в противном случае мое положение в доме весьма двусмысленно. Если же я прекращу свои посещения, имя ее будет окончательно опорочено. Но вашей госпоже, как видно, недоступны доводы здравого смысла. Что ж, нельзя не пожалеть ее…
Могла ли Косёсё не согласиться с Удайсё? Несомненно, он заслуживал лучшего обращения.
Она потихоньку впустила его через северную дверцу, которой обычно пользовались прислужницы. Принцесса была вне себя от возмущения. Ей и в голову не приходило, что ее дамы…
Впрочем, наверное, все люди таковы, и неизвестно, что ждет ее в будущем. Увы, ей оставалось лишь сетовать на судьбу и сокрушаться о том, что рядом с ней не осталось ни одного надежного человека.
Между тем Удайсё, призвав на помощь все свое красноречие и находчивость, пытался преподать принцессе основы житейской мудрости. Он то шутил, пытаясь ее развеселить, то взывал к ее чувствительности, но, увы, тщетно…
— Боюсь, что вы слишком дурного обо мне мнения,— сказал он наконец, видя, что ему не удается умилостивить принцессу.— О, теперь я и сам проклинаю тот миг, когда позволил себе предаться несбыточной мечте. Но, увы, ничего уже не изменишь. Что вам в вашем гордом имени? Не лучше ли примириться с обстоятельствами? Говорят, разочарование иногда бросает человека в объятия смерти. Но, быть может, вы согласились бы предпочесть мои объятия?
Одни рыдания были ему ответом. Принцесса сидела перед ним, прикрыв голову краем нижнего платья, такая трогательная и беспомощная, что невозможно было смотреть на нее без жалости.
«Но почему?— сетовал раздосадованный Удайсё.— Почему я так противен ей? Любая женщина, даже самая непреклонная, давно уступила бы. Она же бесчувственна, как дерево или камень[107], и невозможно смягчить ее сердце. Не значит ли это, что наши судьбы никак не связаны? Говорят, бывает и такое».
Однако Удайсё поспешил отогнать эту мысль — слишком уж она была ему не по душе. Он подумал о госпоже с Третьей линии. Как ей должно быть одиноко теперь! Он вспоминал, как простодушно отвечала она на его чувство, как счастлива и безмятежна была в супружестве, как безгранично доверяла ему… Теперь же всему этому пришел конец, и ему некого винить, кроме самого себя! Печаль сжала его сердце, он перестал утешать принцессу и просидел до самого рассвета, молча вздыхая.
Нелепо было приезжать для того лишь, чтобы сразу уехать, тем более что и окружающим это могло показаться странным, поэтому Удайсё решил остаться и весь следующий день провел в спокойной праздности в доме на Первой линии. Возмущенная настойчивостью гостя, принцесса старалась держаться как можно дальше от него, и Удайсё то досадовал: «Что за глупое упрямство!», то умилялся.
В маленькой кладовой не было почти ничего, кроме нескольких шкафчиков и китайских ларцов с благовониями. Отодвинув их в сторону, дамы на освободившемся пространстве, разумеется весьма ограниченном, устроили ложе для своей госпожи. Комнатка была темной, но по утрам сюда проникали солнечные лучи, и Удайсё не преминул воспользоваться этим обстоятельством: он откинул платье, под которым лежала принцесса, и, приподняв ее спутанные волосы, заглянул ей в лицо.
Что-то необыкновенно мягкое, женственное сквозило в ее тонких, благородных чертах. А уж Удайсё был так красив, что никакими словами не опишешь,— простое домашнее платье шло к нему куда больше, чем роскошный парадный наряд.
Хорошо помня, что даже ее покойный супруг, не отличавшийся особенной красотой, позволял себе весьма пренебрежительно отзываться о ее наружности, принцесса сгорала со стыда. «За последнее время я так побледнела и осунулась. Сумею ли я хотя бы ненадолго привязать к себе господина Удайсё?» Так или иначе, она постаралась взять себя в руки и разобраться в собственных чувствах. Хуже всего, что люди, которых мнением она дорожила, услыхав обо всем с чужих слов, непременно осудят ее, а что она может сказать в свое оправдание? Да и время теперь самое неблагоприятное… Словом, примириться с создавшимся положением было довольно трудно.
Воду для умывания и утренний рис дамы подали в покои принцессы. Траурное убранство могло послужить в такой день дурным предзнаменованием, поэтому с восточной стороны поставили ширмы, а со стороны внутренних покоев — скромные светло-коричневые переносные занавесы и двойные шкафчики из аквилярии. Обо всем заранее позаботился правитель Ямато. Дамы, прислуживающие при утренней трапезе, чтобы не так бросались в глаза их траурные одежды, накинули желтые, алые, темно-лиловые, зеленовато-серые, а также светло-сиреневые и желтовато-зеленые платья неярких оттенков.
В последнее время в доме на Первой линии жили одни женщины, и хозяйство без должного надзора пришло в упадок. Лишь правитель Ямато присматривал за немногими оставшимися слугами, стараясь по мере сил поддерживать порядок в доме. Но едва разнесся слух, что столь высокий гость удостоил вниманием это старое жилище, служители, давно уже пренебрегавшие своими обязанностями, поспешили занять места в помещении домашней управы и, изображая крайнее усердие, принялись за дела.
Нетрудно себе представить, какие сомнения терзали душу госпожи с Третьей линии, пока Удайсё с таким упорством старался утвердиться в доме Второй принцессы. Иногда ей представлялось, что все кончено, иногда в сердце вновь вспыхивала надежда: «Полно, да может ли быть…» «Ах, видно не зря говорят, что благоразумные люди коли отдаются страсти, то безоглядно,— думала она,— это поистине так». Ей казалось, что она испытала сполна все горести супружеской жизни. Не желая подвергать себя дальнейшим оскорблениям, госпожа поспешила переехать в дом отца под тем предлогом, что ей предписана перемена места[108].
Нёго Кокидэн тоже жила в те дни в отчем доме, и, находя утешение в ее обществе, госпожа вопреки обыкновению не спешила возвращаться домой.
Разумеется, нашлись люди, которые сообщили обо всем Удайсё. «Этого и следовало ожидать,— подумал он.— Или я не знаю вспыльчивого нрава госпожи? Вот и отец ее до сих пор строптив и своенравен, хотя, казалось бы, в его годы… Боюсь, что гнев их будет неукротим и скорее всего они не захотят ни видеть меня, ни слышать…»
Встревоженный Удайсё отправился в дом на Третьей линии. Там он обнаружил старших сыновей, девочек же и младших госпожа забрала с собой. Обрадовавшись, дети бросились к отцу. Однако многие плакали и звали мать. Душераздирающее зрелище!
