— Помнится, его закололи в потасовке, — добавил Бен.
Я кивнула:
— Точно, в тысяча пятьсот девяносто третьем, когда Шекспир получил признание. Только потасовка скорее всего была не простой, поскольку Марло вдобавок занимался шпионажем. Среди прочего его посылали в Голландию — внедриться в ряды английских католиков, подозреваемых в подготовке заговора. Недавно доказали, что остальные участники той злополучной драки тоже были шпионами, а таверна — явочным пунктом.
— Для Марло она оказалась покойницкой.
Я положила ноги на стол.
— Есть версия, что он не погиб тем днем, а бежал — или был выслан. В Испанию.
— Тьфу! — рявкнул сэр Генри из кресла.
Бен отреагировал спокойнее:
— Снова Вальядолид?
— В тысяча пятьсот девяносто девятом в учетной книге Английского колледжа появилась запись о новом человеке, называемом то Джоном Мэттьюсом, то Кристофером Морли… Марло иногда подписывал фамилией Морли тексты пьес, а Джон Мэттьюс — довольно избитый в церковной среде псевдоним, производное имен Иоанн и Матвей. — Я покачала головой. — Короче, в тысяча шестьсот третьем этот Морли был рукоположен и послан обратно в Англию, где его схватили и заточили в тюрьму. Самое странное, что расходы Морли (а в то время заключенным приходилось платить за собственное содержание — за голод, грязь, пол, кишащий червями) покрывались из кармана самого Роберта Сесила, главного государственного министра при Якове Первом, что снова приводит нас к версии о шпионаже.
— Самый простой способ объяснить появление вальядолидского Морли — предположить, что оба его имени были заимствованы: одно — из Евангелия, а второе — у мертвеца, а священник был английским шпионом.
— Это кратчайший путь, — сказал Бен. — Теперь я готов выслушать про… как ты выразилась при Атенаиде? Петляния…
— Пьяного зайца, — подхватила я. — Есть мнение, будто Шекспир ничего не писал до 1593 года потому, что творил под другим, настоящим именем: Кристофер Марло.
Сэр Генри, негодующе крякнув, вскочил с кресла и отправился в обход комнаты.
— Говорила же — бредовая теория, — оправдывалась я. — В этой версии Роберт Сесил в обмен на исчезновение Марло обещал ставить в Лондоне его пьесы.
— Значит, «Шекспир» едет в Вальядолид, — произнес Бен, уткнувшись в экран смартфона, где уже разворачивались страницы каких-то сайтов.
— Именно.
— А вторая связь? — спросил сэр Генри, продолжая мерить шагами комнату.
— Сервантес.
При этом имени он замер.
— Кое-кто называет его Шекспиром. — Бен с каменным лицом спародировал сказанное мной в Уилтон-Хаусе.
Я покосилась на него.
— Нет. Сервантес был самим собой.
— Рад это слышать, — произнес сэр Генри.
— Мы почему-то забыли о пьесе, а ведь на ней многое завязано в этой истории. Карденио, если можно так выразиться, родился в Вальядолиде. Когда Филипп Третий вместе с двором переехал туда, оставил Мадрид, с ним отправился и Сервантес. Именно в Вальядолиде он подготовил к изданию первую часть «Дон Кихота» и дописал вторую.
Все замерли. Я разгладила письмо. «Колледж Святого Албана».
— Той же весной новоизбранный король Яков направил в Испанию послов для заключения мирного договора. Граф Нортгемптон, Говард, прибыл в Вальядолид с эскортом из четырехсот англичан. Некоторые молодые люди из их числа проявили интерес к католическим странам, и Испании в частности. Ее театру, литературе, языку, а также религии. В некоторых кругах стали опасаться, что иезуиты прельстят юных англичан и по возвращении родина встретит их отнюдь не радушно.
Молодой человек с миниатюры держал распятие. Теперь в его глазах мне привиделся огонек дерзости. «К вящей славе Божией»…
— Если «светлокудрый юноша» отправился в Вальядолид, чтобы примкнуть к иезуитам, он мог услышать там историю Карденио, сочиненную Сервантесом, и передать ее Шекспиру. Или кому-то из своих покровителей, например Говардам. Тогда становится ясным, почему Уилл убеждал не издавать пьесу вместе с остальными.
Бен резко сел.
— И каким образом рукопись английской пьесы оказалась у границы Аризоны и Нью-Мексико?
Я вмиг повернулась к нему.
— В семнадцатом веке та область Соединенных Штатов приходилась северной оконечностью Новой Испании. Земли, захваченной конкистадорами.
— Которых сопровождали священники-испанцы, — подхватила я.
— По крайней мере прибывшие из Испании.
— Среди них мог оказаться и англичанин, — добавил сэр Генри, сверкнув глазами.
Языки пламени на миниатюре замерцали. Мне вспомнились выцветшие чернильные строки на странице письма: «Посему я счел своим долгом написать в Сент-Олбанс, умоляя простить нас за долгое молчание».
Бен оторвался от экрана смартфона.
— У «Райан эйр»[42] есть два прямых рейса в день. Лондон — Вальядолид.
Мы заказали три билета на утренний самолет.
36
— Я говорил с его преосвященством архиепископом Вестминстерским, — объявил утром сэр Генри, появляясь у наших дверей. — Ректор колледжа согласился принять меня в одиннадцать.
— Только вас? — спросила я.
— Должно быть, я позабыл упомянуть, что путешествую не один, — ответил сэр Генри. — Но, думаю, с ректором мы как-нибудь договоримся.
В аэропорту «Станстед», что к северо-востоку от Лондона, мой паспорт никого не заинтересовал, несмотря на уже изрядную потрепанность. Сэр Генри, правда, был узнан охранником (чьи восторги он мигом унял), но больше никто не удостоил его взглядом. Он шел по терминалу, по-стариковски понурившись, и люди не обращали на него внимания. Потом мы втроем загрузились в салон, раскрашенный в ядовито-желтый и чернильно-синий цвета, и вот уже наш реактивный челнок летел по небу, а стюардессы пытались всучить нам лотерейный билет или пакетик чипсов.
Ближе к посадке я приникла к иллюминатору, глядя на проплывающие внизу гребни Пиренеев и пыльную, бурую Кастильскую равнину, кое-где пересеченную извитыми лентами живительных рек в зеленых рукавах.
Приземлившись, мы забрались в угловатое белое такси, которое помчало нас к долине Вальядолида. По обе стороны дороги, словно два плато, тянулись плосковерхие холмы, поросшие жухлой травой и одиночными деревьями. При таком пейзаже голые пустоши севера Мексики и юго-западных штатов должны были вызывать у конкистадоров ностальгию — очень уж похоже на родину.
Город открылся внезапно — горстка лабазов и современных построек, мост через гладкую, тихую реку, и вдруг — островок старой Европы: улочки в тени домов с узкими окнами и нависающими балконами, открытые кафе, где неспешно потягивают лимонад, прежде чем отправиться гулять в тени старых аллей, стоять у рыночных прилавков или слушать журчание фонтанов на площади. Мы подкатили к кирпичной стене, над которой едва виднелась верхушка белого купола.
— El Real Colegio de Ingleses[43], — объявил водитель.
Я вылезла из машины и зажмурилась. Испанское солнце казалось жиже и в то же время яростнее английского — рапира или кинжал против негромкого смеха, если образно сравнивать.
Ворота, ведущие к церкви, были заперты. Чуть поодаль, в стороне от улицы, виднелась дверца поменьше. Мы позвонили и стали ждать. Через несколько минут нам открыли, причем не кто иной, как сам ректор — монсеньор Майкл Армстронг, глава Королевского английского колледжа имени Святого Албана. У него были седоватые жесткие волосы, тонкий нос византийского святого и твердый рот. Под черной сутаной, препоясанной красным кушаком, угадывалась бочкообразная грудь. Ректор вежливо представился и попросил извинить его за опоздание и неофициальность встречи.
— Ученики разъехались, да и от персонала остался один костяк.
Говорил он сухо и несколько отстраненно. Я мысленно схватилась за голову. У гранитной глыбы — и то больше теплоты. Чувствовалось, будет великим счастьем выведать, что Папа Римский живет в Ватикане, не говоря уже об остальном.
Ректор провел нас за порог, в гулкий вестибюль, а оттуда по белым, выложенным кафелем коридорам — дальше. Я ждала, что он примет нас у себя в кабинете, но вот проход оборвался, и мы вступили в тихий полумрак церкви.
— Кабинеты сейчас красят, во всем здании меняют окна. Да и лучше места для беседы не найти.
Нам открылась маленькая базилика в стиле испанского барокко. В овале внутреннего пространства витал ароматный дымок и разливалось свечное сияние. Зрелище главного престола в алых, золотых и зеленых красках, с резными статуями святых, потрясло меня почти также, как сцена «Глобуса». В центральной нише стояла деревянная мадонна Вулнерата (Поруганная), пострадавшая от английских вандалов после набега на Кадиз 1596 года и тех пор горячо почитаемая в народе. Мария, Царица Небесная. У нее недоставало носа и обеих рук.
