«Плюшевый Кролик», Марджери Уильямс (снова)
* * *
Я позвонила Энтони. Я находилась на чьем-то заднем дворе в Канаде, я на несколько дней уехала из дома, чтобы провести несколько вечеринок. Он уставал все больше и больше. Химиотерапия выматывала его. И он не всегда отвечал на мои сообщения. Иногда я не могла дозвониться до него несколько дней. Я волновалась.
– Помнишь о поедателе грехов? – спросил он.
– Ага.
– С раком та же самая история. Я расту изнутри. Становится больше места. Все наваливается на меня. Единственный выход – это стать ситом, – сказал он.
– Сито? Кухонное сито? Как дуршлаг для спагетти?
– Да, клоун. Мне нужно сделать то же самое с раком. Больше места, больше пространства. Это все одно и то же.
– Я не понимаю тебя.
– Все говорят о «борьбе» с раком, – сказал он. – Все говорят, что я должен бороться за свою жизнь, бороться с болезнью, как их дядя одержал победу в битве с раком и как их сестра победила рак и бла-бла-бла-бла.
– Хорошо… и?
– Я не борюсь, – сказал он. – Он уже внутри меня… и я не собираюсь бороться. Я буду хорошим хозяином, я позволю ему пройти через меня… без сопротивлений. Сито. Пусть он пройдет через меня.
– Понимаю. Но это всего лишь метафора. Будь осторожен, когда говоришь это. ты можешь разозлить людей. Многие люди так гордятся своей борьбой с раком. Это просто их ход мыслей.
– Борьба не работает, красавица, – сказал он. – Это похоже на ненависть в Интернете, с которой ты сталкиваешься. Впусти их, люби их и отпусти. Без борьбы. Как я и сказал. Сито. Подружись с каждым драконом. Понимаешь.
– Ага. Понимаю.
– Тогда я пойду. Не могу больше разговаривать. Слишком устал. Перенесу свое тело в сонное царство. Скажи волшебные слова, девочка моя.
– Я люблю тебя.
* * *
Время шло, и самым тяжелым был груз ожидания, какие пятьдесят процентов возьмут верх. Мы цеплялись к каждому слову из уст врачей, чтобы понять, сможет ли Энтони избежать смертного приговора. Я не хотела планировать то, что потом бы не смогла отменить, поэтому я совершенно перестала думать о будущем. В Бостоне стояла зима, холод и отсутствие расписания, казалось, отнимали жизненные силы у всего вокруг. Я пыталась писать музыку, но у меня не выходило. Я чувствовала пустоту, лень, у меня не было вдохновения.
Меня пригласили выступить на TED, эта возможность позволила мне отвлечься и посходить с ума на другую тему.
В моем сердце еще оставалась рана от всей шумихи о краудфандинговых музыкантах. Сама дискуссия почти исчерпала себя, но вот раны залечивались не так быстро, время от времени я натыкалась в Интернете на списки, в которых я была одной из десяти худших людей всех времен. Я нашла утешение в подготовке к выступлению на TED, сидя в кабинете Энтони, я читала ему свои наброски речи и наматывала круги по подвалу нашего съемного дома, размахивая руками перед воображаемой аудиторией, которая состояла из грязных банок из-под краски и коробок с книгами.
Несколько месяцев спустя туман начал рассеиваться, очень медленно.
Нам сказали, что химиотерапия работала.
Мой друг еще не умер. Он мог поправиться.
Я выступила на TED, людям понравилось. Моя жизнь налаживалась, казалось, что людям в Интернете надоело меня ненавидеть, и теперь они негодовали по поводу того, что Майли Сайрус начала тверкать.
После того как мы провели неделю на конференции TED, мы с Нилом вернулись домой к Энтони, и впервые за много месяцев я почувствовала себя хорошо.
* * *
Это продлилось недолго.
Я сидела в кафе Porter Square Books в Кембридже, не спеша отвечая на электронные письма за чашечкой кофе и вьетнамскими булочками, когда несколько человек вдруг написали мне о взрыве на финишной линии Бостонского марафона, который проходил в восьми кварталах от the Cloud Club.
«Все плохо – это реально произошло – взорвалась бомба. Здесь на марафоне».
Через несколько минут стало ясно, насколько все было плохо. Приходило больше сообщений. Люди лишились конечностей.
Я поехала домой, села за компьютер и не могла встать со стула. Я не отрывалась от новостной ленты и делилась важной информацией из новостей от тех, кто был на месте событий и словами любви и беспокойством от всего мира. Люди, которые находились на месте, рассказывали о своем шоке, страхе и грусти и рассказывали нам, что они видели. Все хотели помочь друг другу.
В тот день я написала больше пятисот твитов.
Нила не было в городе.
Я позвонила Энтони. Лора была около финишной прямой, чтобы поддержать друга. С ней было все в порядке. Он был уставшим.
К концу вечера я все еще сидела на своем стуле, я увидела одну ужасающую фотографию одной из жертв и, предупредив о графическом содержании, поделилась ей. Это был коллективный поток скорби, злости и замешательства – люди в режиме реального времени писали о том, что чувствовали.
В тот момент я поймала себя на мысли, что хотела бы находиться в пространстве, где люди физически были бы все вместе, успокаивали друг друга, вместе переживали это потрясение в нашем городе и последствия пролитой крови, разрушений и бессмысленных потерь жизней. Я чувствовала себя одинокой. А то, что я сидела дома одна только усугубляло ситуацию. Люди начали просить меня собрать всех в парке или на площади, но полиция дала распоряжение о запрете любых публичных сборов, так как террористы были на свободе.
Я написала сообщение в Twitter:
«Мы не можем встретиться. Это незаконно. А что насчет нескольких минут молчания? Мне они необходимы. Кто-нибудь хочет присоединиться ко мне?»
Моя лента переполнилась ответами: «Да, пожалуйста». На часах было 20.55, поэтому я решила провести минуту молчания ровно в 21.00 и попросила людей найти хорошее место и сделать все, что им было нужно, чтобы подготовиться. Я зажгла несколько свечей и начала отсчет в Twitter, поставила таймер на iPhone и ровно в 21.00 закрыла глаза.
Несколько секунд спустя в заднюю дверь вошла двоюродная сестра Нила, которая у нас гостила. Она выглядела такой же эмоционально выжатой, как и я. Мы обнялись. Я показала ей на ноутбук на кухонном столе и сказала:
– Эй… это может показаться странным, но… я провожу минуту молчания в Интернете.
Джудит знала меня. Она все поняла. Я вновь закрыла глаза и села на стул, с Джудит – и моим онлайн сообществом, – пока не прозвенел таймер.
Все посылали слова любви и мира. Я пожелала всем окружающим меня людям в Бостоне безопасного сна без страха.
* * *
Последующие дни были наполнены шквалом чудовищных фотографий и новостей. Начался розыск обвиняемых террористов – ими были два молодых брата. Въезд и выезд из города были запрещены, самолеты не летали, поезда отменили. Я должна была провести концерт в Нью-Йорке, но добраться до туда казалось невозможным. Я не могла перестать думать, что могло заставить человека сделать что-то настолько ужасное и какую боль чувствовали жертвы, которые остались без ног. Я услышала о Джохаре Царнаеве – выжившем обвиняемом террористе – это был девятнадцатилетний подросток, которого нашли на дне лодки и который – как я узнала из новостей, – был другом ребенка моего друга. Я слышала историю о том, как они угнали машину и попытались сбежать в Нью-Йорк.
Несколько дней спустя после йоги я вернулась в то же кафе, в котором сидела, когда узнала новости о взрыве, и выложила в блоге поток мыслей и размышлений о моей жизни, жизни моих друзей, о подростке на дне лодки в форме белого стихотворения.
Ты не знаешь, как прекратить грызть ногти.Ты не знаешь, сколько вьетнамских булочек заказать.Ты не знаешь, как все может так быстро измениться.Ты не знаешь, как мало уделял внимания, пока не посмотрел на свои ноги.Ты не умеешь вести эту машину.Ты не знаешь, насколько ценна зарядка на твоем iPhone, пока ты не спрятался на дне лодки.Ты не знаешь, как оплакивать своего погибшего брата.Ты не знаешь, что страдаешь от клаустрофобии, пока не застрянешь в своем доме.Ты не знаешь дороги в Нью-Йорк.
Всего получилось тридцать пять строк. Я не думала, что это хорошее стихотворение. Это была просто смесь моих собственных чувств и ощущений. Совпадения. Блендер.
Я назвала этот пост «Поэма для Джохара». Фанаты прочли его и несколькими секундами спустя ответили, что понимают, многие из них были со мной онлайн в ночь после теракта. Однако три часа спустя под этим постом оставили тысячи комментариев, поэма попала на новостные сайты, придерживающиеся правых взглядов, как пример либерального зла. Некоторые критики поэмы (не все из них были незнакомцами, некоторые были моими же фанатами) спрашивали:
