По крайне мере, по словам врачей, на данный момент.
Он был вне опасности в данный момент.
Он победил, но рак мог вернуться в ближайшие несколько лет. Этого невозможно было предсказать, говорили они.
Я затаила дыхание и назначила новые даты моих перенесенных гастролей, и осмотрительно объявила, что мой друг выкарабкался, но болезнь могла настигнуть его снова… кто знал. Фанаты отнеслись к этому, как и всегда, с пониманием. Они поменяли свои билеты, отменили планы и приготовились ко встрече со мной. на шесть, восемь, десять месяцев позже запланированного.
Несколько издательств связались со мной и предложили написать книгу.
Мы с Нилом съехали с нашего съемного дома на Гарвардской площади. Я не писала песен. Обычно, когда я зла или расстроена, эти чувства служат хорошим подспорьем для написания песен – идеальное лечение, чтобы вытряхнуть наружу всех своих демонов. Но все эти конфликты, взрыв, рак… больше не оставляли во мне злости или грусти. Они оставили во мне усталость и пустоту.
Энтони еще боролся с некоторыми симптомами и принимал много лекарств, но мы возобновили наши прогулки, хотя они были не очень продолжительными; он все время был уставшим. Я думала, что новости об отступлении болезни будут сопровождаться перманентными аплодисментами, фейерверками и открывающимися бутылками шампанского. Но существовала затаившаяся угроза, что болезнь вернется, и все просто устали, чтобы торжествовать. Даже Энтони. Он сам вновь мог водить машину, а я ездила с ним в больницу для сдачи анализов, которые ему было необходимо делать раз в несколько недель. Он был раздражителен. От стероидов у него раскалывалась голова. Они слишком быстро уменьшили дозу. Машина впереди нас была не на том ряду для разворота, и он начал сигналить без остановки.
– Боже, – сказала я. – Полегче. Мы даже не спешим. Какая разница?
– Кто учил этого шута водить чертову машину?
Он вновь начал сигналить, на светофоре загорелся красный.
– Черт, – сказал он. Мы сидели, не двигаясь. Он был зол.
– Знаешь, по крайней мере, ты жив, – сказала я с оптимизмом. – Помнишь, когда ты умирал? А? Помнишь?
– Да я лучше бы умер, чем постоянно терпеть эту головную боль. Меня бесят люди. Мне плевать, что они тоже терпят боль. Я ненавижу всех.
– Ты такой лицемер, – я засмеялась. – А что насчет сочувствия?
Он повернулся и посмотрел на меня.
– Не спорь со мной, если я неправ.
– Ты не неправ. Ты просто ведешь себя глупо.
– Вы только посмотрите на эту маленькую всезнайку, – он наконец улыбнулся. – Знаешь, о чем я постоянно говорю, красавица? Если хочешь знать, во что ты веришь – спроси у тех людей, которых ты учил.
* * *
– Я должна написать книгу, – угрюмо сказала я Нилу. – Мне нужно написать книгу о своей речи на TED. И обо всем остальном… что не поместилось в те двенадцать минут.
Он что-то писал на кухонном столе и посмотрел на меня с восторгом.
– Конечно, я в этом не сомневался.
– Они заплатили мне аванс, – сказала я. – Теперь я могу отдать тебе долг.
– Это прекрасно, моя умная жена. Я же сказал, что все наладится.
– Но я никогда не писала книги. Как они могут платить мне деньги за книгу? Я не знаю, как ее писать. Это ты писатель.
– Ты безнадежна, моя дорогая, – сказал он.
Я пристально посмотрела на него.
– Просто напиши книгу, Аманда. Делай как я: отправляйся на гастроли, поезжай куда-нибудь и напиши все за один раз. Они найдут тебе редактора. Ты же пишешь песни. Ты ведешь блог. А книга – это то же самое… только длиннее. Тебе понравится.
– Хорошо, я напишу, – сказала я, скрестив руки. – И я напишу в ней обо всем. И тогда все узнают, какая я идиотка, что мой популярный муж писатель дал мне денег, пока я ждала чек и писала эгоцентричную книгу о том, как ты должен уметь принимать помощь от всех.
– Ты же понимаешь, что ты ходячее противоречие, да? – спросил он.
– И? Я само многообразие. Ты не можешь просто оставить меня в моих мучениях?
Он посмотрел на меня.
– Конечно, дорогая. Если ты этого хочешь.
Я стояла в ярости.
Он вздохнул.
– Я люблю тебя, моя несчастная жена. Может, ты хочешь пойти куда-нибудь поужинать, чтобы отметить грядущую книгу?
– Нет! Я не хочу праздновать. Это все бессмысленно! Разве ты не видишь?
– Я сдаюсь, – сказал он и вышел из комнаты.
– Отлично! – крикнула я ему вслед. – Сдавайся! Это безнадежная чертова ситуация! Я никчемная обманщица, и эта книга тому подтверждение.
– Дорогая, – крикнул он из другой комнаты. – Может, у тебя ПМС?
– Нет. Возможно. Я не знаю! Даже не спрашивай меня об этом, черт возьми. Боже.
– Просто проверяю, – сказал он.
Через несколько дней у меня действительно начались месячные.
Иногда я правда его ненавижу.
* * *
Очень трудно видеть друг друга.
Но я думаю, что когда мы по-настоящему друг друга видим, мы хотим помочь друг другу.
Мне кажется, люди по сути своей очень щедрые, но наш инстинкт щедрости истощается.
Невеста научила меня намного большему, чем я думала, я до сих пор у нее учусь.
Иногда люди кидали в мою шляпу лишь один цент. Но я все равно давала им цветок. Таково было правило. Иногда я дарила цветы за то, что люди помогали мне: цена не определялась внешними величинами.
Цветок имел значение, но оно никогда не было абсолютным – иногда это был цветок за двадцать долларов, иногда это был бесплатный цветок. Но это всегда был подарок.
Деньги были подарком. И цветок был подарком.
И часто – хоть за него и платили – двадцатью пятью центами или же пятью долларами, ценность цветка возрастала в тот момент, когда я передавала его покупателю – и когда мы смотрели друг другу в глаза, я чувствовала, как эта ценность растет еще больше, как на бирже. Ценность подарка увеличивается при передаче, когда он переходит из одних рук в другие, от одного сердца к другому. Он получает свою ценность при передаче и при принятии. В этот момент.
Когда я стала музыкантом, музыка работала в том же ключе. В тот момент, когда я позволила людям иметь прямой доступ к моим песням, и не существовало определенной цены, которую выставляет звукозаписывающая компания (или магазин, или любой другой посредник), все изменилось. Люди начали доверять мне и друг другу еще больше, чем раньше.
Я верила. Для меня отдавать бесплатный материал значило, что ценность музыки становилась самой связью.
Ценность исходила от получателя цветка, слушателя песни, сердца зрителя. Белая краска на лице, работа на коробках из-под молока, краудсерфинг, Kickstarter, звонок в чужую дверь посреди ночи: я больше не рассматривала все это как риск. Я рассматривала это как акт доверия.
Я думаю, что реальный риск заключается в выборе разобщения. В боязни друг друга.
Ежедневно мы делаем бесчисленное количество выборов, мы просим о помощи или же отворачиваемся друг от друга. Задумываемся, переступим ли черту, если попросим соседа покормить кота. Решение отвернуться от партнера, выключить свет вместо того, чтобы спросить, все ли в порядке.
Просьба о помощи требует аутентичности и уязвимости.
Те, кто просят без страха, учатся сказать две вещи, возможно, и не напрямую, тем, к кому они обращаются:
«Я достоин попросить о помощи»
и
«Ты можешь сказать нет».
Потому что условная просьба не может быть подарком.
* * *
Как мы можем создать мир, в котором люди будут думать об искусстве не как о продукте, а как об отношениях?
Так как искусство возвращается в народные массы и становится еще более цифровым, свободным, общим, нам нужно выяснить, как люди могут поддерживать новую творческую экосистему. Интернет – превосходная вещь, краудфандинг открыл новые возможности. Появились потрясающие инструменты, но они всего лишь инструменты. Они будут развиваться, исчезать, эволюционировать, но даже идеальные инструменты не помогут нам, если мы не можем смотреть друг другу в глаза. Если мы не можем видеть друг друга.
Индустрия развлечений задается неправильным вопросом: как мы заставим людей платить за контент? А что если мы подумаем с другой точки зрения: как позволить людям платить за контент?
Первый вопрос ориентирован на принуждение.
Второй вопрос ориентирован на доверие.
И речь не только о музыке.
А обо всем.
Достаточно тяжело без страха что-то давать, но еще тяжелее без страха принимать.
