охраны должны были уже примелькаться до оскомины. Возможно, водил даже гоняли на инструктаж, разъясняя как содействовать трудной службе профессиональных кликуш.
Автобус дрогнул. За окном поплыла остановка с загипнотизированными слушателями. Провокаторша. И её охранники. Проводившие автобус злобными взглядами.
* * *
Фараон
Исполинское здание театра Армии выплывало из белесой хмари грязно-серым айсбергом.
Старостин вытащил из-под вояк театр пять лет назад. Обозвал «самым бестолковым военным объектом», «отстойником блядей в погонах и педерастов с контрабасами» и отобрал под нужды Движения. Никто даже не пикнул. Отбирал просто так, без всякой хозяйственной нужды, просто решил проверить, насколько силён его авторитет. И лишь по-хозяйски осмотрев помещение, оценил, что же прибрал к рукам. Идеальное по своей монументальности, вместительности и многофункциональности сооружение.
Только знаменитая своими размерами сцена театра могла вместить размах шоу съездов Движения. В многочисленных гримёрках, подсобных и служебных помещениях размещался бюрократический аппарат, размножающийся со скоростью колонии дрожжей. И всё равно места хватало всем. Даже Агитотдел Движения уместился без проблем со всем своим оборудованием и цыганистым персоналом.
По коридорам блуждали толпы региональных активистов, разыскивающих своих кураторов, а за одно присматривающих тёплое местечко для себя.
Самое главное, что при штурме театр мог стать вторым Рейхстагом. Или Брестской крепостью, если в обороне задействовать систему подземных коммуникаций. По негласному распоряжению Старостина в здании под благовидными предлогами каждый день находилось до ста боевиков из «Молодых львов». Это не считая двух рот охраны из тех же «львят», прошедших подготовку на базах Сил Быстрого Развёртывания МЧС. Резерв первой очереди в триста человек в полной выкладке прибывал к театру в течении получаса. Систему обороны объекта разрабатывали лучшие спецы из штаба генерала Скобаря.
И с точки зрения чрезвычайных ситуаций и катастроф здание было идеальным объектом. По-сталински монументальное, сработанной на совесть, оно единственное в районе не дало осадки и не пошло патиной трещин после серии подземных взрывов, разрушивших Палиху и Лесную улицу вплоть до Белорусского вокзала.
Для личной резиденции Старостин конфисковал Клуб офицеров. Старинный особнячок в уютном парке с примыкающими флигельками и тенистыми кортами походил на посольство независимой державы.
Когда отремонтировали особняк и служба безопасности отселила из соседних домов всех неблагонадёжных, по настоянию Старостина провели боевые учения. Стрелок-одиночка, миновав все кордоны, преспокойно вогнал три пули в окна кабинета. Стрелял с чердака дома, находящегося почти в километре от штаб-квартиры.
Выматеренный с ног до головы, начальник личной охраны признался в том, о чём и сам давно догадывался Старостин: «Ни одна система охраны не сработает против одиночки. Чистого одиночки. За которым не стоит организация, а значит, нет возможности получить утечку. Который, если и псих, то не болтлив, а значит, нет возможности агентурными средствами упредить его подход на точку выстрела. Который оказался достаточно умным, либо везучим, и подготовился, ни разу не задев незримой агентурной паутины. У которого хватает мужества не просчитывать варианты отхода, если он действительно готов убить и заплатить за это единственно возможную цену. Тогда — крышка. Одна надежда на везение и нашу реакцию. Успеем прикрыть, спасём. Если не повезёт ему, повезёт нам. Вот такие расклады».
Старостин оценил прямоту начальника охраны. Не любил, когда ему пудрят мозги, пользуясь неосведомлённостью в узкоспециальных вопросах.
Сказал с улыбкой: «Богу богово, кесарю — кесарево!» И приказал отстроить под особняком бункер, которые острые языки сразу же окрестили «Берлогой».
Старостин задёрнул штору. Прошёлся по кабинету. За громоздкий дубовый стол садиться не стал. На ходу, в размеренном движении по диагонали огромного кабинета думалось легче. Кочубей, верный помощник и поверенный во многие, весьма опасные тайны, называл этот процесс «качанием маятника». Сам предпочитал забиться в угол, до минимума ограничив жизненное пространство.
«Интересно, — подумал Старостин, бросив взгляд на скорчившегося на стуле в углу Кочубея; тот сидел в тени, только отсвечивали носки туфель, да изредка вспыхивала золотая дужка очков. — Как соответствует моторика и стиль мышления. Я мыслю смело, с непосильным для других размахом. Ворочая блоки чужих интересов, стряпаю новые и раздираю старые союзы, давлю всмятку и бросаю кость не группкам, а целым группировкам. Он же, шельма, мыслит детальками. Чуткими пальчиками сучит по ниточкам чужих интересиков, вяжет и развязывает узелки, сплетая собственную сеть, загоняя в неё человечков и группки. Без его обстоятельности и веры во всемогущество деталей, иезуитской способности улавливать влияние неучтённого фактора я бы давно свернул себе шею.
Дал я ему не мало. Больше бы он не получил ни от кого. С таким умом ходить в советниках у шестёрок, терпеть непонимание и пинки, нет, он бы долго не выдержал. Я дал ему возможность реализовать себя. Я подпустил его к таким тайнам, от причастности к которым он будет тихо балдеть до старости лет. Очень важно, что тихо.
Конкретные тайны имеют свой срок давности. Время от времени их на забаву историкам и исследователям сдают, выставляют на всеобщее обозрение, как вышедшее из моды платье забытой кинозвезды. Всегда найдётся дурашка, желающий казаться, а не быть, готовый отдать последнее за право приобщиться к миру состоятельных и состоявшихся. Он-то и платит красную цену за уценённый секретный материалец, наспех кроит из него книжонки и диссертации, задуряя голову себе и новой поросли тайнолюбцев, ещё меньше, чем он сам, представляющих, в каком мире они живут и как этот мир лепится из тысяч воль, амбиций, похоти, самолюбий, химер и миражей истины. Больше всех витийствуют непосвящённые, по тем или иным причинам обойдённые вниманием сильных.
Посвящённые хранят молчание. И дело не в мелочной секретности, кто кого и как подставил, или на чём взял, или почём купил — детали всё это, мелочёвка. Раз прикоснувшись к делу, они познали, как же хрупок мир, несуразная махина цивилизации от основания и до самого верха пронизана невидимым остовом тайных сделок и союзов, отменить и переиграть которые уже не во власти ныне живущих. Это и есть единственная тайна. Не приведи господь, Шальная рука профана цапнет хрупкий каркас, рухнет тысячелетняя Вавилонская громадина, похоронив и мастеров, и каменщиков, и надсмотрщиков, и рабов.
Пусть пока мозолит себе мозги Карнауховым. Деда уже не вернёшь, обыграть его смерть должным образом одно, постоянно об этом думать — другое».
— Так, Кочубей, что у нас есть?
Старостин круто развернул
