— Я пойду, пожалуй, — изрек, наконец, главный дознаватель и кашлянул в кулак.
— Как хочешь, конечно, — Дана повела плечом, — а могли бы попить чаю.
Рядом с Родомилом она выглядела особенно хрупкой и особенно красивой: его грубое лицо и большое нескладное тело оттеняли ее изящество, женственность и тонкость ее черт. И белый платок так небрежно упал ей на плечи… Младу никогда не приходило в голову ревновать ее: оказалось, что это больно.
Он растерянно ее поцеловал, когда Родомил закрыл за собой дверь.
— Что с тобой, чудушко? — спросила она, погладив его по голове, — ты плохо себя чувствуешь?
— Нет, — Млад пожал плечами.
Родомила она бы по голове гладить не стала. Млад десять лет хотел стать для нее опорой, защитой, надежным плечом, на которое она могла бы опереться. Он хотел носить ее на руках. Но, как назло, жизнь складывалась так, что именно Дана подставляла ему надежное плечо, поддерживала, жалела, гладила по голове. Вот и теперь… Родомил, как никто, производил впечатление той самой опоры и защиты, ему не требовались какие-то особенные жизненные обстоятельства, и без них было ясно — на него можно опереться.
— Я очень рада, что ты пришел, — Дана косо посмотрела на Вторушу.
— Я хотел поговорить…
Они долго пили чай, в ожидании, когда Вторуша закончит возиться с горшками и затопит печь. Та же, словно нарочно, не спешила. В конце концов, Дана прогнала ее, сказав, что печь затопит сама. Младу пришлось уверять Дану в том, что он совершенно здоров и у него ничего не болит, чтоб она позволила ему принести дров со двора.
И только когда еловые поленья затрещали в печке, щелкая смоляными каплями, Млад, отряхнув руки, решился сказать:
— Я не хочу никакого разбирательства завтра. Я просто признаюсь, что виноват. Надеюсь, этого будет достаточно, чтоб покончить с этим делом.
— Как это ты признаешься? Младик, ты с ума сошел? — она посмотрела на него из-за стола снизу вверх, — в чем это ты признаешься?
— Я не хочу, чтоб чужие люди перетирали это дело.
— Знаешь что, дорогой мой! — Дана сжала губы, — даже думать забудь об этом. Если ты сам объявишь себя виноватым, Родомил не сможет оспорить решение суда новгородских докладчиков в суде князя.
— Мне совершенно все равно, — Млад сел с ней рядом и опустил голову.
— Послушай… — Дана вздохнула, — Вообще-то, это просто свинство.
— Мне стоило додуматься до этого раньше, извини…
— Нет, не извиню! Не извиню! Ты ведешь себя как ребенок! Неужели ты не понимаешь, что это давно превратилось в государственное дело, и речь не идет о смерти мальчика, речь идет о том, чтобы обезвредить тебя! Тебя!
— Я не хочу, чтоб это превращали в государственное дело. Я не хочу, чтоб два суда наживались на Мишиной смерти. И кому нужно меня обезвреживать? Я что, причиняю кому-то вред?
— Младик, тебя хотели отравить, ты забыл? — Дана сказала это мягко, с испугом.
— Ну, не отравить… И, возможно, вовсе не хотели… Эта травка — сильное обезболивающее, ее могли добавить в мазь из благих намерений.
— Это отговорка. Младик, я, конечно, не все понимаю, но это действительно стало государственным делом, хочешь ты этого или нет, — Дана помолчала и выдохнула, — в тебе видят наследника Белояра.
Он вскинул глаза и поднял брови:
— Во мне? Наследника Белояра? И кто, интересно, это увидел?
— Князь. И те, кто тащит тебя в суд, и те, кто подсунул тебе эту самую мазь.
— Князь не может ничего в этом понимать. Сила волхва не подчиняется княжеской воле. Я довольно слабый волхв-гадатель, и я знаю это лучше князя. Я при всем желании не гожусь Белояру в подметки! Я сильный шаман, но я всего лишь вызываю дождь на хлебные поля. Это — мое призвание, мое предназначение!
— Я боюсь, ты не доживешь до того времени, когда докажешь это или опровергнешь. Тебя или убьют, как Белояра, или осудят как предателя, или отравят, или придумают что-нибудь еще! — выкрикнула Дана со слезами на глазах, — тебе обеспечили защиту и покровительство князя, и суд над Осмоловым, и оспаривание решения суда докладчиков — это сделано только для того, чтобы показать: ты под защитой! Тебя трогать опасно!
Млад вздохнул и улыбнулся — она на самом деле боялась за него.
— Что ты улыбаешься? — не поняла она, — что смешного ты в этом увидел?
— Не бойся за меня, со мной ничего не случится, — Млад погладил ее руку, — никто меня не отравит, не убьет и не осудит. Вот увидишь. Я не могу быть преемником Белояра.
— Даже если это так, не смей и думать о том, чтоб оговорить себя в суде! Это плевок в лицо людям, которые защищают тебя. Ты расстроишь их планы, ты…
А Родомил — это человек, который его защищает? Млад скрипнул зубами.
— Мне не нужна защита. И мне нет дела до их планов. Превратить смерть мальчика в игральную кость, устроить из нее представление… Это гнусность, тебе не кажется?
— Младик, ты передергиваешь. Это не так. Пойди и поговори с Родомилом, пока он не уехал. Пусть он объяснит тебе, в чем дело, если ты не хочешь слушать меня.
— Этого мне только не хватало, — проворчал Млад.
— Тогда хотя бы сообщи ему о своем решении. Это будет честно. Пусть он заранее знает…
Млад подумал вдруг, что дело вовсе не в перепродаже Мишиной смерти, и не в politiko, не в игральных костях — все это его собственные отговорки. Ему просто страшно бередить рану, страшно вспоминать, страшно ощущать себя виновным и оправдываться при этом. Проще и честней признать себя виноватым сразу. И если это рушит какие-то планы главного дознавателя, то никто его не просил Млада защищать…
— Хорошо, я пойду и скажу об этом Родомилу, — он скрипнул зубами и поднялся, — пусть он знает об этом заранее.
Дана тоже встала с места и пошла вслед за Младом.
— Я тебя провожу, — сказала она, когда он начал надевать валенки.
— Я не заблужусь, — ответил он не очень-то любезно.
— Тогда я просто постою на крыльце.
Он смягчился и, выпрямившись, приобнял ее за плечи:
— Ты простудишься. Там сильный ветер.
— Младик… — Дана опустила голову ему на грудь, — я почему-то боюсь за тебя сегодня.
Он не мог ее не поцеловать. Может, из-за его глупой ревности, может, потому что они так давно не оставались наедине, но в тот вечер она казалась ему удивительно красивой и желанной. И шел он к ней вовсе не для разговоров, которые могут услышать шаманята…
И опять все получилось как-то глупо, потому что валенки он так и не снял. И, вместо того, чтоб насладиться любовью на ее широкой кровати под пологом — как у княгини — не думая о времени, они творили любовь у двери, на узкой лавке под шубами, торопясь насытиться друг другом, стискивая друг друга в объятиях, изнемогая от близости, мучаясь невозможностью раствориться в чужом теле, тоскуя друг о друге в миг самого тесного соития. Словно боялись друг друга потерять. А потом долго молчали и не спешили разомкнуть объятья. Пока валенок, соскользнувший с ноги, не упал на пол.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
