Затяжка с предъявлением ультиматума, предостерегал на описываемом заседании военный министр Хор-Белиша, может привести к «расколу существующего единства страны».
Растущую тревогу испытывали также значительные слои буржуазии, понимавшие, что дальнейшие уступки фашистским державам создали бы опаснейшую угрозу для Британской империи. Приходилось учитывать и позицию США, вовлечение которых в войну на своей стороне являлось одним из важнейших звеньев политики Великобритании.
Чемберлен и Галифакс продолжали цепляться за надежду каким-либо способом выпутаться из создавшегося положения без объявления войны. Хотя многие члены кабинета, в том числе представители военного руководства, высказывались за немедленное предъявление ультиматума, министр иностранных дел предложил в связи с вопросом о созыве конференции предоставить Германии время для ответа до полудня или даже до 24 часов 3 сентября.
Учитывая настроение большинства членов кабинета, Чемберлен подвел итоги заседания следующим образом:
никаких переговоров с Германией, пока она не выведет войска из Польши;
германскому правительству будет направлен ультиматум, срок которого истекает в полночь 2 сентября.
При этом премьер оставил себе лазейку для новых маневров: текст документа, который должны были направить Германии, поручалось составить Чемберлену и Галифаксу после консультации с французами.
Галифакс позвонил Бонне и получил то, что ему требовалось: тысячу предлогов для оттяжки срока предъявления ультиматума. План эвакуации населения на случай германских бомбардировок еще не был готов, и французский генеральный штаб настаивал отсрочить ультиматум на 48 часов. Что касается вопроса о созыве конференции, то мнение Бонне сводилось к тому, что существенным являлся не вывод германских войск, а участие в ней Польши…
В соответствии с решением кабинета, принятым днем 2 сентября, Галифакс должен был довести до сведения Берлина, что врученное накануне предупреждение становится ультиматумом.
И если не последует надлежащего ответа, Англия с 24 часов будет находиться в состоянии войны с Германией. Чемберлену предстояло сообщить об этом решении парламенту. Ни то, ни другое сделано не было.
…Палата была переполнена, описывает один из участников заседания, начавшегося около 20 часов. Напряжение необычайное – все ожидали объявления войны. Чемберлен поднялся на трибуну. «Когда мы слушали премьера, удивление сменилось недоумением, а недоумение – возмущением».
Было чему удивляться. В основу речи Чемберлен положил не принятое кабинетом решение о том, что с полуночи Англия будет находиться в состоянии войны с Германией, а информацию о предложенной Муссолини, – по существу, по инициативе Англии и Франции – конференции. Оговорив, что необходимым условием созыва конференции является прекращение военных действий и отвод германских войск, Чемберлен, все еще находившийся в плену своих иллюзий, сделал заявление, потрясшее присутствовавших:
«Если германское правительство согласится на отвод войск, то правительство его величества готово будет рассматривать положение как оставшееся таким же, каким оно было до того, как германские войска пересекли польскую границу».
После этих слов наступила мертвая тишина. «Палату охватил ужас, – пишет в своих мемуарах Л. Эмери, подобно Черчиллю выступавший за проведение более твердого курса в отношении Германии. – Вот уже целых два дня несчастных поляков бомбят и истребляют, а мы все еще рассуждаем, какой срок предоставить Гитлеру для ответа на наш вопрос, соблаговолит ли он отпустить свою жертву!.. Неужели все это – преддверие к новому Мюнхену?.. На сей раз в ответ на такого рода заявление вся палата, как один человек, разразилась бы острыми проклятиями».
Дело было, разумеется, не в запоздалом сочувствии полякам: зарисовка Эмери служит яркой иллюстрацией того, какой остроты достигли в тот период англо-германские противоречия.
Возмущение палаты заявлением Чемберлена резко проявилось, когда слово взял лидер лейбористской оппозиции А. Гринвуд.
– Говорите вы от имени Англии! – крикнул ему Эмери через весь зал. Реплика была встречена бурными аплодисментами депутатов, в том числе членов консервативной палаты, возглавлявшейся самим премьер-министром.
«П.М. (премьер-министр. – Авт. ) должен теперь знать, – отметил в тот день Г. Никольсон, присутствовавший на заседании, – что вся палата против него».
Перед закрытием заседания Чемберлен заверил палату, что не позже следующего утра правительство сделает определенное заявление. Некоторые депутаты решили не покидать здание, пока не будет объявлена война. Стало ясно, что парламент не потерпит дальнейших отсрочек.
Пока эти события развертывались на авансцене, английская дипломатия, используя методы, обычно описываемые в детективных романах, продолжала лихорадочно действовать за кулисами. 3 то самое время, когда Чемберлен выступал вечером в палате, содержание его речи было срочно сообщено Гендерсону. И уже через час – в 21.00 – текст оказался в руках у Далеруса, находившегося «на своем посту» в отеле «Эспланада». К письму была приколота визитная карточка Гендерсона с припиской: «Прилагаемый текст речи г-на Чемберлена, возможно, представит для Вас интерес, особенно если Вы доведете его до сведения соответствующих лиц. Н.Г. 2.10». Ошибка, сделанная Гендерсоном в дате, свидетельствует о том, с какой лихорадочной поспешностью он выполнял поручение Галифакса. Смысл демарша заключался в том, чтобы дать понять гитлеровцам, в каком трудном положении оказался Чемберлен и что от них ожидается встречный жест.
Около 22 часов Чемберлен позвонил Даладье и, рассказав о «раздражении» в парламенте и беспокойстве членов кабинета, высказал опасение: если Франция будет настаивать на 48-часовом сроке ультиматума начиная с полудня 3 сентября, то английское правительство не сможет «справиться с положением». Отвечая британскому премьеру, Даладье раскрыл причину упорной оттяжки французской дипломатией срока ультиматума: Чиано высказал мнение, что еще есть надежда получить согласие Гитлера на созыв конференции, если западные державы отложат свой демарш до полудня 3 сентября. Французское правительство согласилось с этой точкой зрения.
Полчаса спустя Галифакс позвонил Бонне и сообщил последнюю отсрочку, на которую согласно английское правительство, – вручить ультиматум в 8 часов утра 3 сентября с истечением его срока в 12 часов того же дня. Бонне настаивал на более позднем вручении, убеждая, что несколько часов «не меняют дела», но Галифакс ответил, что для правительства Великобритании это было «невозможным». В итоге решили, что союзники предъявят ультиматум в разное время, независимо друг от друга: Франция на несколько часов позже, чем Англия.
Когда британские министры отчаянно барахтались в грязи «умиротворения», любопытнейшая сцена происходила в соседнем с кабинетом премьера помещении. Участников было двое: Гораций Вильсон, «alter ego»[58] Чемберлена, по мнению ряда исследователей на Западе, являвшийся подлинным министром иностранных дел Англии в описываемое время, и доверенный агент Риббентропа, Ф. Гессе. Если верить мемуарам последнего и некоторым другим материалам, речь шла о тайном демарше гитлеровской дипломатии с целью предотвратить или задержать вступление Англии в войну.
Днем 2 сентября Гессе, когда излагал свою оценку обстановки в Лондоне, сказал Хевелю (одному из ближайших сотрудников рейхсминистра иностранных дел), что предотвратить выступление Англии можно только при условии вывода войск из Польши и возмещения ей ущерба. Около 8 часов вечера Хевель вызвал его по телефону из Берлина. Однако сразу же вклинился чей-то голос.
– Вы меня узнаете? Не называйте моего имени! – это говорил Риббентроп. – Немедленно направляйтесь к лицу, с которым вы связаны (имелся в виду Г. Вильсон), и сообщите следующее: фюрер готов вывести войска из Польши и предложить компенсацию убытков при условии, что мы получим Данциг и магистраль через коридор, а Англия согласна быть посредником. Вы уполномочены фюрером передать это предложение британскому кабинету и немедленно начать переговоры.
Гессе не верит своим ушам и просит Риббентропа повторить. Тот вновь объясняет поручение, добавив:
– Чтобы не было недоразумений, подчеркните, что вы действуете по специальному указанию Гитлера и что это не моя личная инициатива.
Гессе появился на Даунинг-стрит, 10, как раз в тот момент, когда Чемберлен положил телефонную трубку после разговора с Даладье. Предложение Гитлера договориться за счет «списания» Польши живо заинтересовало Вильсона. Но он не рисковал сообщить о нем премьеру, объяснив, что обстановка с момента их предыдущей встречи резко изменилась. Гессе настаивает:
