— Не мужики, а сознательные граждане, товарищи... Пора бы вамъ помнить, что теперь съ паденiемъ кроваваго самодержавнаго режима, у насъ въ свободной российской республикѣ, ни мужиковъ, ни зубровъ-дворянъ, ни поповъ, ни офицеровъ нѣтъ... Сейчасъ товарищи совершаютъ свой священный народный судъ надъ своими угнетателями и палачами! — внушительно и строго поправилъ Гольдштейнъ.
— Товарищи, граждане!.. Мнѣ все равно. Не хочу больше смотрѣть на эту гадость. Довольно. Насмотрѣлась! Я уже проголодалась. Зовите шоферовъ. Пойдемте домой. Я хочу салатъ изъ раковыхъ шеекъ подъ майонезомъ. Вчера мнѣ понравился... Ѣдемте!
— Нельжя, нельжя... — выпуча глаза, брызгая слюной и стараясь грозно гдядѣть на дѣвушку, отъ горячности совсѣмъ откровенно шепелявилъ Гольдштейнъ. Въ углахъ губъ его сбивалась бѣлая пѣна. — Я, жнаете, своими обязанностями не привыкъ манкировать...
— А я хочу, хочу… Знаю всѣ ваши обязанности. Хоть предо мной-то не ломайтесь и не лгите. Наглядѣлась, довольно, знаю... Не дура, раскусила. Плевать мнѣ на всѣ ваши обязанности!... — притопывая носкомъ и каблукомъ ботинка, отрывисто, упрямо и раздраженно говорила Люси. — Зови шоферовъ. Ѣдемъ. А если не позовешь, пѣшкомъ уйду. Ну поворачивайтесь. Нечего....
Съ секунду Гольдштейнъ сидѣлъ съ страшно нахмуреннымъ, суровымъ видомъ. Ему хотѣлось выдержать передъ Люси характеръ.
Эта дѣвушка совсѣмъ не считалась съ его «высокимъ» положенiемъ и каждый день досаждала ему своимъ упрямствомъ, капризами, а при постороннихъ иногда такъ обращалась съ нимъ, точно онъ — лакей.
Люси отвернулась и такъ раздражительно, нервно подергивалась плечами, что раскачивались пушистые хвосты ея роскошной пелерины и дразнили и. разжигали завистью его, Гольдштейна, который еще вчера владѣлъ этой драгоцѣнностью...
— Ну что же, намѣрены вы звать шоферовъ? — кинула она въ сторону своего кавалера.
Тотъ, не взглянувъ на нее, а обернувъ сурово нахмуренное лицо въ сторону толпы, громко позвалъ:
— Товарищъ шоферъ! Товарищъ шоферъ!
На зовъ никто не откликнулся.
XLIV.
Помедливъ съ минуту, Гольдштейнъ, съ высокомѣрнымъ, надутымъ и надменнымъ видомъ, вытягиваясь всѣмъ тѣломъ, чтобы казаться стройнее, выше и молодцеватѣе, неторопливо открылъ дверку, но выходя изъ автомобиля, неловко, зацѣпился шпорой за коврикъ, лежавший в ногахъ, а саблей за подножку и чуть не упалъ.
Это маленькое приключение еще болѣе испортило ему настроенiе, потому что, стараясь не распластаться по-лягушачьи на землѣ, онъ сдѣлалъ весьма некрасивыя тѣлодвиженiя и слышалъ, какъ Люси съ злой иронieй разсмѣялась ему вслѣдъ и проговорила:
— Еще туда же, куда и люди! Съ шпорами…
Онъ, выругавшись себѣ подъ носъ, не оглядываясь, пошелъ прочь.
Лопоухiй, близорукiй и лупоглазый, маленькiй и одутловатый, съ явной наклонностью къ полнотѣ, съ большимъ, загнутымъ на подобiе птичьяго клюва, носомъ, точно вѣчно нюхающимъ что-то дурно пахнущее не своей бритой, вывороченной верхней губѣ, въ широкихъ красныхъ галифэ съ позументомъ, сь своими вогнутыми внутри ступнями короткихъ, толстыхъ, дряблыхъ, сближенныхъ, въ колѣняхъ ногь, Гольдштейнъ, размахивая слегка согнутыми въ локтяхъ руками, широко шагалъ, подражая походкѣ заправскаго браваго кавалериста.
Саблю онъ несъ, придерживая двумя пальцами, точно такъ, какъ шкловскiе и бердичев-скiе франты носять по субботамъ свои тросточки.
Онъ былъ до крайности карикатуренъ и смѣшонъ.
Гольдштейнъ о своей особѣ и о своей наружности былъ иного мнѣнiя, по расовой самовлюбленности и самоувѣренности ни на одну минуту не усомнившись въ томъ, что онъ — одинъ изъ шикарнѣйшихъ и красивѣйшихъ мужчинъ. Онъ былъ непоколебимо убѣжденъ, что для женщинъ онъ — неотразимый обольститель, а для постороннихъ и особенно для подчиненныхъ величественъ, внушителенъ и вообще удивителенъ.
Несомнѣнно, что Гольдштейнъ по своему моральному и физическому, типу являлся, представителемъ одной изъ разновидностей тѣхъ многочисленныхъ, юркихъ еврейчиковъ, которые начавъ свою житейскую карьеру съ самыхъ низовъ, безъ гроша въ карманѣ, съ весьма поверхностнымъ и скуднымъ образованiемъ и умственнымъ багажемъ, но съ неограниченнымъ запасомъ прирожденной оборотливости и наглости, обыкновенно къ зрѣлому возрасту ворочаютъ миллiонными дѣла, именуются въ «передовыхъ» еврейскихъ газетахъ не иначе, какъ «уважаемыми», «видными», общественными «дѣятелями», а по внешности напоминаютъ жирныхъ клоповъ, до отвала насосавшихся человеческой кровью.
Толпа, сбившись въ тѣсную груду, съ возбужденнымъ вниманiемъ слушала, рѣчь смертника — Нефедова и никто не обернулся; никто не взглянулъ даже на Гольдштейна, точно его здѣсь и не было!
Ему до боли стало досадно.
«Эти тупые скоты не понимаютъ, кому они обязаны сегодняшнимъ торжествомъ. О, если бы они понимали!» — съ горечью и злобой подумалъ обиженный такимъ невниманiемъ Сруль Боруховичъ.
Онъ, не вмѣшиваясь въ толпу, остановился въ позѣ Наполеона, слегка склонивъ голову къ груди, лѣвой рукой опершись на саблю, правую заложивъ за открытый борть своего шикарного фрэнча.
Онъ соображалъ, какъ и чѣмъ напомнить толпѣ о себѣ, о своей неограниченной власти и о своемъ значенiи...
Въ напряженной тишинѣ, не нарушаемой даже сдержаннымъ дыханiемъ толпы, до слуха Гольдштейна вдругь донесся со двора четкiй, негодующiй и страстно-трагаческiй голосъ смертника.
... «Жиды комиссарствуютъ надъ вами здѣсь, жиды во всехъ городахъ и весяхъ Россіи, жиды въ Петербургѣ и Москвѣ, откуда и заправляютъ всей нашей несчастной, одураченной Родиной. И вы отдали жидамъ душу свою, совѣсть свою за беззаконное, преступное правее убійства, воровства и грабежа продали презрѣнному, поганому жиду свою родную Россію и послушно, какъ ослиное стадо, идете туда, куда жидъ васъ посылаетъ и дѣлаете то, что онъ вамъ черезъ такихъ вотъ бородачей, какъ этотъ вашъ горе-комиссаръ, приказываетъ»... .
Гольдштейна точно кто-нибудь хватилъ обухомъ по лбу.
Выспренныя мечты обратить на себя вниманiе толпы сразу выскочили изъ головы, точно ихъ и не бывало.
Онъ опустилъ руки, съежился, какъ-то слинялъ весь сразу вспотѣлъ и задрожалъ.
Сердце, какъ овечiй хвостъ, затрепетало у него въ груди, даже огромныя, оттопыренныя, какъ у летучей мыши, уши его какъ-то по заячьи захлопали. Вороватые, безпокойные глаза его съ выраженiемъ, смертельнаго испуга и растерянности съ молнiеносной быстротой забегали отъ толпы къ автомобилю и обратно.
«О, этотъ проклятый смертникъ, чтобъ онъ поскорѣе издохъ, что онъ такое говоритъ?! А-й! И какъ допустили?»
Одинъ только вопросъ теперь всецѣло овладѣлъ комиссаромъ: не пора ли улизнуть? Но гдѣ же шоферъ? Къ несчастью, самъ онъ управлять автомовилемъ не умѣетъ.
Въ первыя мгновенiя въ сознанiи полной своей безпомощности онъ непроизвольно чуть даже не крикнулъ «гевултъ». Едва во время сдержался.
Онъ стоялъ, не переводя дыханiе, не шевелясь, только дрожали руки да колени колотились одно о другое. Онъ напряженно оглядывалъ и ощупывалъ толпу глазами по-верхъ pince-nez и теперь до смерти былъ радъ, что здѣсь никто не зналъ его.
А страшный, какъ бы выходящей изъ загробнаго мiра голосъ смертника продолжалъ чеканить ужасныя слова, точно острыми гвоздями, вбивавшiяся въ хлопающiя уши еврея.
«Свергнувъ съ Всероссійскаго Престола по указкѣ жидовъ своего прирожденнаго кроткаго православнаго Царя, вы тѣмъ самымъ посадили себѣ на шею аспида, въ видѣ этихъ безчисленныхъ комиссарствующихъ обрѣзанныхъ нехристей-жидковъ, кровожадныхъ, хитрыхъ, алчныхъ и трусливыхъ, какъ хорьки. И помните и не забудьте, что эти комиссары-жидки протрутъ вамъ глазки, протрутъ до кровавыхъ слезъ, такъ поцарствуютъ надъ вами, такъ похозяйничаютъ въ нашей родной прародительской землѣ»...
— О-охъ… — осторожно перевелъ духъ комиссаръ и трепещущiй продолжалъ слушать, иногда извиваясь и изгибаясь всей своей плюгавой фигурой, точно подъ ударами хлыста.
Гольдштейнъ съ видомъ ошпаренной собаки повернулся было уже, чтобы потихоньку унести подальше ноги, какъ замѣтилъ, что слушатели не намерены были воспринимать слова смертника и онъ самъ, будучи опытнымъ демагогомъ, сообразилъ почему. Раненый доброволецъ не только не скрывалъ, но еще намѣренно, нестерпимо обидно подчеркивалъ свое глубочайшее презрѣнiе къ слушателямъ и дѣянiя ихъ называлъ своими страшными именами, нисколько не щадя ихъ самолюбiя. Понялъ Гольдштейнъ и то, что если бы смертникъ захотѣлъ, онъ могъ бы стать даже и въ эти послѣднiя для него минуты страшно опаснымъ. Только заворожи, толпу, а онъ это можетъ и поверни свою рѣчь иначе и онъ могъ бы повести своихъ мучителей куда угодно. При огромномъ прирожденномъ ораторскомъ талантѣ смертника, при его безумной смѣлости и пламенномъ темпераментѣ онъ натворилъ бы большихъ бѣдъ. Тогда ему, Гольдштейну, и Бакалейнику, и Розенблюму и Эпштейну и всѣмъ здѣшнимъ «отвѣтственнымъ» совѣтскимъ работникамъ — сплошь евреямъ — пришлось бы плохо. Ногъ не унести.
