Теперь уже по позамъ и выраженiямъ разгоряченныхъ лицъ обоихъ собесѣдниковъ безошибочно можно было утверждать, что показная игра кончена, что дѣло пошло всерьезъ и начался настоящiй, обоихъ одинаково и всецѣло захватившiй, дѣловой разговоръ.
— Товарищъ Бакалейникъ... — таинственно и страстно загалдѣлъ Гольдштейнъ, — счасъ же немедленно поѣзжайте туда... — онъ мотнулъ головой въ сторону толпы. — И распоражайтесь... моимъ именемъ распоражайтесь. Понимаете? Чтобы все тольки на вашихъ глазахъ... Понимаете? И чтобы никакихъ этихъ митинговыхъ рѣчей… Довольно. Ша! Поняли? Ви счасъ удивляетесь. Ну это всэ потому, что ви-жъ ничего не знаете, а я знаю... Тамъ такое говорать, такое говоратъ... — Онъ мотнулъ головой въ сторону опустѣвшаго двора, — что ви себѣ и представить не можете...
— И что такое? — скосивъ и прищуривъ глаза, подозрительно, тревожно и тихо, какъ-то въ носъ протянулъ Бакалейникъ, еще ближе наклоняясь склоненнымъ лицомъ къ лицу своего товарища-начальника и проницательно взглянувъ въ его глаза.
— Такое вожмутительное… такое… ну, о жидахъ… ну, известное... черносотенное...
— О-охъ…
На мгновенiе Гольдштейнъ отлипъ отъ Бакалейника.
Съ секунду оба, какъ два индюка, распустившiе носовые отростки, напряженно и изумленно, выпуча глаза настолько, что, казалось они у нихъ вотъ-вотъ выскочатъ, глядѣли другь на друга.
Бакалейникъ перевелъ духъ.
— Ну и что-же они тамъ говоратъ?
— Ну он сами понимаете, какова эта гнусная клевета, что будто бы всѣ комиссары — одни евреи, что евреи ведутъ Россiю къ гибели…
— Это жъ вожмутительно! — съ вытянутымъ лицомъ пролепеталъ Бакалейникъ. — И это счасъ, тутъ?
— Ну да, ну да… О чемъ же я говору?! Теперь счасъ, тутъ вотъ, на дворѣ... гдѣ ихъ рѣзали... Самъ собственными ушами... вотъ этими своими ушами слушалъ... — страстно загалдѣлъ Гольдштейнъ и для пущей убѣдительности пальцами трясъ себя за толстой мочки своихъ ушей.
Оба бросились снова и теперь уже прилипли другь къ другу.
Гольдштейнъ снова крѣпко захватилъ уже не однимъ пальцемъ, а всей рукой за отворотъ фрэнча своего помощника.
Теперь большiе, крючковатые носы ихъ почти касались другь друга. Они усиленно трясли головами, топтались на одномъ мѣстѣ, накачивались въ разные стороны своими корпусами, быстро жестикулировали, говорили почти одновременно и крѣпко держали одинъ другого, точно боясь, какъ-бы кто-нибудь изъ нихъ не улепетнулъ первымъ.
— Ви понимаете себѣ, понимаете?.. Эта-жъ бѣлогвардейская шволочь... эти офицера... — галдѣлъ Гольдштейнъ, а такъ какъ онъ сильно волновался, и стесняться было не передъ кѣмъ, то родное цроизношенiе выступало у него рѣзче обычнаго, — даже передъ шмертью, когда ихъ бьютъ, какъ паршивую трефную шкотину... вы представляете себѣ, приживаютъ... при-зываютъ ну къ чему, какъ ви себѣ думаете?...
Бакалейникъ, глядя въ упоръ въ лицо своему собесѣднику, вдругъ поблѣднѣлъ.
— Ну и къ чему же? Къ еврейскими погромамъ? И, это теперечки? Когда швабода и равноправiе? Пхе?
— Ну да, ну да. О чемъ я говору!.. — почти сь торжествомъ воскликнулъ Гольдштейнъ. — Тольки и говоратъ: жиды, жиды... послѣ каждаго слова жиды… таки да... жиды и жиды... Ви понимаете, товарищъ Бакалейникъ, чѣмъ это можетъ запахнуть?... Ну? Да... Это жъ вожмутительно, это жъ недопустимо... Швабода и погромъ! Пхе! Это жъ я не жнаю што... Ви тутъ поняли себѣ, товарищъ Бакалейникъ, что-нибудь?
При этомъ Гольдштейнъ съ вытянутымъ, удивленнымъ и возмущеннымъ лицомъ пальцемъ свободной руки коснулся лба.
— Какое безобразие! И что они себѣ думаютъ, а? Что же, развѣ прежнiй самодержавный режимъ? Времена Николая кроваваго?
— Ви поняли теперички.,. Значитъ, надо принять мѣры. Чтобы порадокъ полный... чтобы никакихъ рѣчей... ни справа, ни слѣва... ни товарищамъ, ни смертникамъ... такъ и передайте отъ моего имени товарищу комиссару Тетерину... Таки-такъ и скажите: я моей властью строго запретилъ. Поняли? Конечно, я самъ бы... но жнаете, у меня дѣла... О-оххъ, штольки дѣловъ, штольки дѣловъ! Ежели бы жнали? Такъ и скажите: я запретилъ!
— Слушаюсь.
— Понимаете, смертниками... Ша!
— Ша!
— То-то.
Бакалейникъ, пожавъ протянутую руку товарища-начальника, мотнулся къ своему автомобилю, а комиссаръ къ своему.
— Псс! Псс! — быстро обернулся и снова позвалъ Гольдштейнъ.
Бакалейникъ подбѣжалъ.
— Понимаете, чтобы разъ и готово. Поняли?
— Съ смертниками?
— Ну да, ну да.
— Слушаюсь.
— Вы скоро изволите пожаловать, Сергѣй Борисычъ? Долго-ли еще прикажете ждать вашу милость? — послышался изъ автомобиля капризный, нетерпеливый и раздраженный голосъ Люси.
— Счасъ. Вы все поняли, товарищъ Бакалейникъ? Разъ, и готово и... ша!
При этомъ Гольдштейнъ сдѣлалъ выразительный жестъ рукой, энергично отмахнувъ ладонью параллельно землѣ, показывая этимъ, какъ надо кончить съ смертниками.
— Ша! — кивнувъ головой, сказалъ Бакалейникъ.
— Ну, бувайте здорови себѣ...
— Бувайте и ви себѣ…
Бакалейникъ опять, нелѣпо размахнулъ у своего уха растопыренными пальцами и по- прежнему изобразивъ своей фигурой покачнувшуюся впередъ запятую, пожалъ еще разъ протянутую руку товарища-начальника.
Теперь они уже окончательно разстались.
Одинъ пошелъ къ своему автомобилю, другой — въ припрыжку побѣжалъ къ своему.
— Ну и дѣла! Воть дѣла, товарищъ-комиссаръ! — потряхивая головой и оборачиваясь съ своего сидѣнiя все еще разгоряченнымъ лицомъ въ сторону Гольдштейна, говорилъ шоферъ. — Энтотъ смертникъ-то ну и ораторъ ужъ такъ говорить, такъ говорить, прямо какъ пишить, заслухаешься, ажно въ потъ прошибаетъ, похлеще всѣхъ нашихъ будеть... Ку-уды! Ну и говорокъ. Ху!
Онъ опять потрясъ головою и для чего-то звонко чмокнулъ губами.
— Всѣхъ нашихъ за поясъ заткнетъ... — жидко глотая дымъ папироски, замѣтилъ помощникъ шофера. — Воть къ намъ бы его на митинки... Идѣ нашимъ сговорить противъ его?! И близко не подпустить. Всѣхъ общипетъ и перья на заводъ не оставитъ.
— Ку-уды! Ни перья, ни пуха. А разодрали! Всего начисто разодрали... на клочки. Ху-у! Страсть. Ну и сурьезный, вотъ сурьезный...
— Изъ казаковъ. Съ красными ланпасами, — выпуская изо рта цѣлый клубъ дыма и сплюнувъ на землю, замѣтилъ помощникъ шоффера. — Эти завсегда сурьезные. Ни почемъ не сдался, никого не боится, ругается, такъ ругается... и такъ правду-матку и рѣжетъ, такъ и рѣжетъ... Подумаешь, што и смерть надъ нимъ не стояла, а какъ у насъ на митинкахъ… Ну и человѣкъ. Ай-яй-яй… — онъ опять сплюнулъ и покачалъ головой.
— Разодрали... Што кровищи-то этой самой и кишки эти такъ и болтаются, што у скотины. Ху! Ажно страшно… Куда, товарищъ-комиссаръ? _______Въ городъ?
— Въ городъ! — приказалъ Гольдштейнъ, сидя на своемъ мѣстѣ и укутывая велико-лѣпнымъ, пушистымъ краденымъ английскимъ пледомъ ноги Люси и свои.
«Ну и что это все о кишкахъ да о крови?! Какъ это грубо и необразованно. Пфе!»— съ брезгливой гримасой на лицѣ подумалъ Гольдштейнъ и передернулъ плечами. — «Скорѣе, скорѣе подальше отсюда, отъ этихъ ужасныхъ, кровавыхъ впечатлѣнiй!»
Онъ былъ счастливъ, что уѣзжаетъ и даже неразрѣшенный еще вопросъ о собольей пелеринѣ не такъ сильно его угнеталъ, какъ прежде. Онъ повеселѣлъ.
Машина, шипя и гудя, сдѣлала полукругъ и быстро покатила по дорогѣ къ Екатерино-дару.
Машина Бакалейника двинулась въ противоположную сторону.
Уже разъѣзжаясь, при встрѣчѣ автомобилей, оба служителя красной, воровской, человѣкоистребительной власти, стараясь показать себя изысканно галантными и старатель-но копируя прежнихъ императорскихъ гвардейцевъ, по-военному еще разъ привѣтствовали другъ друга, сь улыбками приложили правыя руки къ козырькамъ, слегка раскланиваясь.
Въ душѣ каждый.изъ нихъ любовался своей «шикарностью».
«Знаемъ тебя, Срульке, хорошо знаемъ. Какъ гдѣ опасность, ответственная работа, такъ сейчасъ поезжай, Бакалейникъ, все распутай, уладь, а самъ въ кусты… Шкурникъ несчаст-ный, гнусный паникеръ, подлый трусь! И всегда у него дѣла, дѣла! Знаемъ дѣла:.. съ Люсь-кой. Теперь какъ бы опять не удралъ въ Крымскую, и будетъ тамъ отсиживаться. Сколько разъ ужъ удиралъ»…
Такъ разсуждалъ Бакалейникъ, когда автомобиль уносилъ его на «ответственную работу».
Но въ своихъ мысленныхъ упрекахъ Гольдштейну, Бакалейникъ очевидно, забылъ, что каждый разъ неизмѣнно съ нимъ вмѣстѣ, а иногда и отдельно удиралъ и онъ, Бакалейникъ, и Розенблюмъ, и Эпштейнъ, и Моргулiесъ, а всѣ другiе представители родного ему племени.
Для изнеженныхъ барабанныхъ перепонокъ сыновъ Израиля екатеринодарская канонада оказаласъ слишкомъ не музыкальна, а живое воображенiе безпрерывно рисовало безпощад-ные штыки и приклады корниловскихъ бѣлогвардейцевъ, съ которыми входить въ непосредственное соприкосковенiе у носитѣлей «истинной свободы»: не было решительно ни малѣй-шей охоты.
