Я вытравил ненависть, выжег злость на ее отца, заставил себя забыть о подслушанном разговоре. Вырвал кусок сердца, в котором застрял ледяной осколок, запер на тысячу замков. Но забыл избавиться от желания. И теперь я ее хочу так сильно, что хочется сдохнуть, а взять не могу. Мне придется сделать так, чтобы она сама меня захотела, чтобы не смогла сдержаться, но пока что страх в ней сильнее влечения.
Я добился, чего хотел. Окунул ее в омут из отчаяния и боли, в котором жил сам после смерти сына и убийства Даши. Заставил почувствовать нечто похожее. Почти сломал.
А легче, блядь, не стало. Хреновее в несколько раз — да, а вот долгожданный покой так и не пришел. И вдруг оказалось, что единственные мгновения, когда стальные тиски разжимаются и дают дышать — когда она меня касается. Когда отвечает на поцелуй, смотрит своими большими глазами, в которых миллион эмоций, от непонимания «за что» до робкой надежды, что я все же не трону, одумаюсь, и все станет хорошо.
Я ею одержим. Одна мысль о том, что к бывшей жене прикоснется другой мужчина, выводит из себя. И с этим нужно что-то делать.
К черту. У меня есть полчаса, у меня есть машина, а на крыльце стоит девчонка, которую я хочу до боли. И она хочет меня, и будь я проклят, если не получу желаемое.
Полчаса… целых полчаса на двоих. Преступно мало, но в то же время ужасно много.
Я даже не надеваю куртку, только беру ключи от машины и выхожу на крыльцо. Бывшая окажется сейчас подо мной даже если будет брыкаться и царапаться, и настанет момент, когда ее возмущение сменится сладким стоном. И я почти слышу его наяву, а член уже каменный, с того момента, как она вздрогнула, когда я губами взял конфету из ее руки…
Твою мать. Мне хочется выругаться громко и с чувством, потому что стон — совсем не плод воспаленной фантазии. Открывая дверь, я вижу, как поскальзывается Вишенка и крепко прикладывается затылком о ступеньку, а потом морщится и тихо стонет.
— Ксюха! — рычу не то от досады, что сорвался быстрый секс на заднем сидении машины, не то от злости, потому что в районе солнечного сплетения возникает тревога. — У тебя вообще сапоги зимние?! Какого хрена ты на них катаешься?! Какого, блядь, они тут крыльцо не чистят?
Осторожно поднимаю ее, осматриваю затылок.
— Шишка будет. Плохо? Тошнит? Сознание как? Кто я, помнишь?
Вот сейчас потеряет память от удара… совру, что мы все еще женаты, привезу домой, устрою бурную ночь, заставлю ее поверить, что я — единственный мужчина, который имеет право к ней прикасаться. И не позволю ни единой мысли против этой истины пробраться в хорошенькую вишневую головку.
— Помню, — морщится Ксюха.
Жаль.
— Сейчас вызову скорую.
— Вот еще! Не смей! Со мной все нормально, я просто шлепнулась на задницу.
— Ух, как мы выражаемся. Нет, милая моя, ты затылком приложилась. Тошнит? Кружится?
— Нет.
— Сотряс поди будет.
— Да ничего не будет, синяк только. Не надо скорую. Я в порядке. Приложу холодное и все.
— Идем в машину. Заберу Машу и отвезем тебя домой.
— Пусть играет…
— Да хватит уже, наигралась. Я больше не могу, я жрать хочу. Тихо, спокойно… я тебя держу. Давай без акробатических этюдов.
— А ты зачем вышел?
— Трахнуть тебя хотел.
Она давится воздухом и смотрит так, словно я признался в симпатии к няню, чтоб он был здоров.
— Что? Тебя это удивляет? Решил затащить тебя в машину и там поразвлечься. Только не говори, будто не заметила, что я тебя хочу. Или что не ожидала от меня такого.
— Я вообще молчу.
Мы идем к стоянке, я крепко держу бывшую за руку, не забывая поглядывать на нее в попытке оценить состояние. Слегка бледная, растрепанная, рога где-то потеряла, но, кажется, сотрясения нет, во всяком случае, сильного. Мне тоже не хочется везти ее в больницу, терпеть их не могу. Место действия почти всех моих кошмаров — больница.
— Знаешь, меня по-всякому обламывали. Но головой еще никто не бился.
— Гораздо лучше, если девушка ударилась головой, чем ударила по яйцам, правда?
— Мамочка, я вас боюсь, — усмехаюсь я.
А потом смотрю на нее и чувствую вдруг то, что уже давным-давно не чувствовал. Слабый теплый огонек. Почему-то в свете фонаря, на заснеженной пустой парковке, бедная побитая Ксюха выглядит особенно сексуально. Сидит на переднем пассажирском, смотрит на меня — и на улице минус, а все равно почему-то тепло.
— Болит?
— Болит.
— В больницу поедем.
— Нет. Домой.
— Тогда мы остаемся у тебя.
— Что? У тебя дома нет?! Никольский, ты невыносим! У меня негде спать.
— Ты спишь на полу?
— Нет, но…
— У тебя нет дивана?
— Он односпальный!
— Тогда поехали в больницу.
— Вова-а-а…
— Что? — Я смотрю на нее так, как смотрю на дочь, когда она упрямится. — Ты ударилась головой. Вариантов у тебя два. Либо ехать в больницу либо домой, но под присмотром. Хочешь, чтобы я вызвал твоего айболита? Нет уж, я тут подумал и решил, что раз благородства с роду не было, нефиг в тридцать с хвостиком его искать.
— Нифига себе хвостик!
Протягиваю руку, поддавшись порыву, и убираю с ее лица непослушную прядку вишневых волос.
— Чем больше размер хвостика, тем разнообразнее опыт.
Она заливается краской и дуется, а мне пора за Машкой, хоть и не хочется оставлять ее здесь одну. Глупая паранойя, машину не запрешь, охранника я отпустил, и вроде бы территория сада закрыта от посторонних, а все равно многолетние инстинкты не дают спокойно жить.
Удивительно, но дочь совсем не протестует, когда я забираю ее прямо из-под елки. Вместе с Женей мы быстро одеваем Машку, забираем ворох призов и подарков, спортивную сумку с платьем и прочей ерундой, и идем к машинам. Я — к своей, а Женя к такси, которое тоже входит в его контракт.
А все же многое изменилось. Раньше я скорее сожрал бы бумажник, чем нанял на должность няни гея, но оставшись отцом-одиночкой вдруг понял, что за воротами не стоит толпа умных образованных и адекватных нянь, жаждущих день и ночь сидеть с ребенком. И одна будет шариться по шкафам в поисках чем бы поживиться, вторая будет больше думать о хозяйской постели, чем о ребенке, третья вылетит с треском за то, что кричала на ребенка так, словно она не рассыпала бисер, а сожгла по меньшей мере сарай в саду, а четвертая просто пообещает выйти на сутки и пропадет, из-за чего я пропущу рейс, встречу и выгодный контракт полетит к чертовой матери.
Короче, Женя — находка. И Машка обожает его с первого дня работы. Приходится мириться и воспитывать в себе понимание.
Когда мы подходим к машине, и я открываю багажник, чтобы поставить сумку, замечаю, как резко выпрямляется на сидении Ксюха и захлопывается крышка бардачка. Невольно губы растягиваются в улыбке. Я знаю, что она там нашла. Сажаю Машку в кресло, пристегиваю и возвращаюсь за руль.
Лицо у Вишни сейчас в тон к волосам, а щеки красные совсем не от мороза.
— Что тебя так смутило? — спрашиваю я. — Здоровый мужик возит в бардачке презервативы.
— Вова! — шикает она, оборачиваясь на Машу.
— Она в наушниках, слушает спектакль. Так что?
— Я просто искала салфетки, чтобы вытереть грязь с руки.
— И салфетки там тоже есть.
Пожалуй, меньше всего Ксюше сейчас хочется искать что-то, но вредность берет свое. Избегая на меня смотреть, она копается в бардачке и наконец, находит упаковку влажных салфеток.
— Я собирался ими воспользоваться с тобой, если интересно.
— Мне не интересно.
— Они запечатанные.
— Мне плевать.
— У меня никого не было с нашей встречи в ресторане.
— Что? Почему?
Вот теперь я вижу, как ей плевать. Удивление написано на лице, а рука замерла над салфеткой.
— Потому что хочу ту, которая не дает. Это же просто, Вишня. Если я не могу получить то, что хочу, то не беру ничего. Заменители меня не устраивают.
