Прошла минута, другая, а он все так же стремительно и ровно ходил по кругу. Маша выдохлась, сошла. Уже и сменившая ее грузная тетка плясала не столько ногами, сколько лихими вскриками, отчаянными взмахами кистей.
А этому было хоть бы что.
Женька взобрался на пень позади меня. Я сказал ему:
— Дает дрозда лучший отдыхающий!
Он как–то странно ответил:
— Ты что, не видишь?
Он таращил глаза сквозь очки и тянул вперед короткую толстую шею. Я вспрыгнул на соседний пень — и, как и Женька, весь подался вперед, тараща немигающие глаза.
Плясал безногий. Тележка на четырех подшипниках проворно бегала по кругу, а он, в такт развеселой «барыне», отталкивался от пола ловко выструганными держаками. Иногда, подначиваемый хлопками зрителей и стонущими взвизгами медлительной партнерши, он вдруг закручивал тележку на месте, а сам, вскинув руки над головой, лихо ударял деревяшкой о деревяшку…
Баянист клонил ухо к мехам, губы его вытягивались в поцелуй, глаза смотрели сосредоточенно и. неподвижно. Толстая тетка вконец умаялась, опустила руки и только слабо притоптывала на месте. Тогда и Мухортов остановился, в последний раз ударил держаком о держак и уже буднично, устало покатил к своему месту, рядом со стулом баяниста.
Ему захлопали. Он улыбнулся и, не выпуская деревяшки, помахал зрителям правой рукой.
— Поприветствуем товарища Мухортова, — крикнула Маша, вводя аплодисменты в организованное русло, — всех переплясал!
Она громко захлопала вместе с остальными, а потом; объявила дамский вальс и сама с дурашливой важностью поплыла к седому высокому железнодорожнику: хлеб у Маши был нелегкий, но свое увеселительное дело; она знала туго…
Мы с Женькой слезли со своих пней, сели на скамейку. Подошли два старичка с шашечной доской и вежливо попросили подвинуться.
Мы вышли на улицу. У меня перед глазами все еще стояло потное, напряженное лицо безногого, деревяшки, лихо вскинутые над головой. Сколько ему было в войну? Лет двадцать, наверное…
Я сказал Женьке:
— Помнишь тот мой разговор с Федотычем?
Он посмотрел на меня:
— Помню. А что?
Наверное, он что–то почувствовал в моем голосе.
Я тоже посмотрел на него:
— Да нет, ничего особенного. Как бы это сказать тебе поделикатней… Старик, написал бы про меня ты тот самый фельетон, а?
Еще не кончив фразу, я понял, что просить об этом Женьку нелепо, и не огорчился, когда он мрачно отмахнулся:
— Ты что, с ума сошел?
Я не стал настаивать и сразу перевел разговор на другое, потому что в этом деле помочь мне Женька не мог — мы были из одной редакции. Советоваться с ним я тоже не стал, потому что незачем было взваливать на него ответственность за то, что должен был решить я один.
На Арбатской мы попрощались. Я пришел домой, вытащил все свои записные книжки и для очистки совести перелистал одну за другой. Но книжки мне ничем не помогли.
Утром в редакции я перелистал еще одну телефонную книжку — длинную и узкую, лежавшую у меня на столе. Впрочем, сюда можно было и не заглядывать: все, что берегла она, держал наготове самый верхний слой памяти…
К счастью, у меня оставалась еще Танька Мухина.
Я позвонил ей, но телефон не отвечал.
Чтобы не терять времени, я отнес подшивку в машбюро и попросил Анну Аркадьевну снять копию с моего фельетона. Она поправила очки, проглядела заглавие, две–три верхние строчки и сказала:
— Ну как же, помню. Прекрасный фельетон. Мои соседи читали его вслух.
Я сказал:
— Ошиблись ваши соседи, Анна Аркадьевна.
Она удивленно возразила:
— Ну что вы, Гоша… Такие интеллигентные люди — она врач, а он кандидат наук…
Она сразу же начала печатать, а я пока вышел в холл, где Д. Петров без особого успеха рассказывал новые импортные анекдоты, слишком тонкие для нашего грубого коллектива.
Потом я снова позвонил Таньке Мухиной.
Я сразу же узнал ее голос, собственно, даже не голос, а смех, ворвавшийся в трубку еще до того, как сказала свое звонкое нахальное «алло». Это был посторонний смех, я не знал, к чему он относится. Но Танькино настроение меня устраивало: веселому человеку и работается веселей.
— Танька? — сказал я. — Это Неспанов. Ты мне нужна.
Она удивилась:
— Ну и ну! Король соизволил.
— Ты можешь зайти ко мне сразу после работы?
— Рада слышать, что нетерпение так велико.
Это был не ответ, и я переспросил:
— Значит, зайдешь?
Она ответила с ехидным торжеством:
— Боюсь, что сегодня не смогу. Я влюбилась, и, кажется, довольно серьезно. Ты опоздал на каких–нибудь две недели.
Ответить я не успел — в дверь сунулся посетитель. У него была такая благообразная седина, что я просто не мог не кивнуть ему на стул. Он уселся со скромным достоинством, а я, извиняясь, указал глазами на телефон.
Видимо, Танька истолковала паузу в разговоре по–своему, потому что малость сбавила тон:
— Так что потерпи, пока он мне не надоест.
Я сказал пресным, служебным голосом:
— И тем не менее хотелось бы поговорить именно сегодня.
Она сразу учуяла, в чем дело:
— К тебе пришли, что ли?
— Разумеется… Так я буду ждать. Могу сам заехать к шести.
Она сказала:
— В шесть я не успею. Лучше в семь я приду к тебе домой.
Я спросил:
— Напомнить адрес?
Она ответила:
— Я помню.
И добавила с коротким приглушенным смешком:
— А веселый тогда был разговорчик, правда?
Я сказал:
— Ладно. Жду.
Я положил трубку. Посетитель чуть склонил набок благородную седую голову:
— Прошу извинения, я, кажется, невольно помешал вам?
Я сказал, что ничего страшного, и он начал рассказывать свою историю, через каждые десять фраз останавливаясь, чтобы узнать, не слишком ли меня задерживает. Вообще он был очень вежливый человек, и его вежливость обошлась мне в лишних пятнадцать минут…
Днем ко мне зашел Женька и сказал, что звонил тот парень из министерства, он там постепенно готовит почву, а если еще кто–нибудь подтолкнет со стороны…
— Подтолкнем, — пообещал я.
Женька вскинул очки:
— Есть какие–нибудь новости?
— Да нет, пока никаких.
Он сказал:
— Но голос у тебя подозрительно веселый.
Я ответил, что просто надоело кукситься, нытьем делу не поможешь.
В обед я столкнулся в коридоре с Одинцовым, и он вдруг скромнейшим тоном попросил у меня совета насчет одной истории, в которой без труда разобрался бы даже наш курьер. Но я, разумеется, совет дал, причем тоном еще более скромным. Тогда он заговорил о некоторых принципиальных сторонах газетной работы, что журналисту нужно доверять, предоставить максимальную самостоятельность и т. д.
Одинцов понимал людей, и к каждому у него был свой разговор. К начальству — что газетой надо руководить, иначе начнется черт знает что, кто в лес, кто по дрова. К практикантам — что нужна смелость, газета просто обязана дерзать, безобразие, что шрифты не меняются по тридцать лет… Со мной он обычно говорил о доверии и самостоятельности.
Мы с ним быстро сошлись во взглядах. Но он все не кончал разговор, тянул и медлил. Видно, его просто встревожило мое веселое лицо, и он надеялся, что я заведусь и в подтверждение высоких и благородных принципов хоть что–нибудь выболтаю.
Но на этот раз ему ничего не перепало.
Я даже доброжелательно сказал ему напоследок, без всякой связи с остальным:
— Это все не опасно для здоровья. Главное — не путать водку с соляной кислотой.
Пусть думает!
С работы я ушел без четверти шесть. На проспекте взял такси. Танька Мухина — личность темная, может явиться и раньше срока.
Но она не пришла и в семь, зато позвонила:
— Я из метро. Может, встретишь у подъезда?
— Значит, все–таки забыла квартиру?
— Просто не люблю старух. Будут пялиться из всех скважин!
— Порядочной девушке стесняться нечего.
Она засмеялась:
— Ладно, хоть дверь открой.
Она вошла в комнату и, подрыгав тощими плечами, выбралась из модного, с меховой отделкой, пальто. Материал был вроде приличный, но на левом рукаве замусолен и протерт: наверное, посадила пятно и потом соскабливала ногтем.
— А где же твоя молодая жена? — поинтересовалась Танька.
— Растет помаленьку.
Она сказала:
— Знаешь, Гошка, а я, наверное, выйду замуж раньше, чем ты женишься. Чего–то надоело мне все! Скучно.
Я спросил:
— А кто он, твой Ромео?
Она сделала серьезное лицо:
— Хороший парень. Немножко допотопный, но для мужа в самый раз. Странный немного — знаешь, из тех ребят, которые женятся.
— Он чем занимается?
— Физик, — ответила Танька. — Теоретик. Не то ракетчик, не то атомник.
Она добавила еще несколько подробностей, и я окончательно понял, что она врет.
