Она спросила:
— Какой абзац?
Она быстро подошла ко мне и смотрела, не отрываясь, как мой палец скользит сверху вниз по краю листа.
— Вот, — сказал я. — Видишь?
Она перечитала абзац, молча вытащила из сумки ручку и вычеркнула его неряшливым злым зигзагом.
— А теперь как? — спросила она.
— Я ж тебе сказал. Отлично! Просто не ожидал от тебя.
— Совсем хорошо? — настаивала она.
— Напрашиваешься на комплимент?
— Да нет, просто из любопытства.
— Совсем, — кивнул я. — Первый класс. Вот увидишь — это сразу даст тебе имя.
— Даже так? — спросила Танька со странной усмешкой.
Я серьезно ответил:
— Даже так. Во всяком случае, за последние три года не помню такого дебюта.
Она снова усмехнулась:
— Ну что ж, спасибо, король. Ты ведь всегда был обо мне высокого мнения.
Она взяла фельетон, сложила листки в аккуратную стопочку, даже подровняла, постукав ребром о стол, Потом отошла к двери — и вдруг, победоносно и зло сверкнув глазами, резко, наискосок разодрала рукопись.
— Ты что делаешь?! — крикнул я. От удивления даже не сдвинулся с места.
Она торопливо рвала рукопись на клочки.
Я бросился к ней. Она швырнула бумажные лохмотья на пол и стала топтать и путать ногами. Я оттолкнул ее, но слишком сильно — Танька, отлетев к кровати, спиной упала на одеяло.
Она хотела тут же броситься на меня, но я схвати, ее за руки. Она вырывалась, царапалась и даже попыталась лягнуть меня ногой. Но я держал крепко. Наверное, я больно сжал ее руку: она сморщилась и оскалилась. Потекли слезы, и Танька глотала их, подвывая.
— Ну–ка успокойся, — сказал я.
Она не сразу перестала вырываться.
Я спросил:
— Ты что, с ума сошла?
Танька снова дернулась. Но я был бдителен.
— Зачем ты это сделала?
Она зло всхлипнула:
— А ты думал, я вообще… Думал, за карьеру продам что угодно?
— Вот дура! — сказал я. — Это же действительно необходимо.
Теперь она сидела тихо. Я быстро собрал разбросанные по полу клочки. Завернул их в газету и положил на подоконник, на всякий случай подальше от Таньки Mухиной.
— Теперь склеивать придется, — сказал я. Она шмыгала носом и икала, глотая слезы. Я догадался:
— Хотя у тебя, наверное, второй экземпляр есть.
— Есть, — хмуро всхлипнула она.
Я сел с ней рядом, погладил по голове.
— Ох и дура же ты, Танька! В кои–то веки сделала настоящее дело…
— А теперь тебя уволят! — провыла она сквозь слезы.
Я сказал:
— Да ничего не случится. Объявят строгий с предупреждением—для разнообразия неплохо. А там возьму на три месяца псевдоним. Только и делов.
Я, конечно, знал, что этим не откупишься. Но я не хотел, чтобы она порвала еще и второй экземпляр.
Она спросила, все еще шмыгая носом:
— А фельетон, правда, ничего?
Я посмотрел на нее:
— Ну честное слово, отличный. А Одинцова ты заарканила просто классно.
— Пусть только напечатают — я уж его не выпущу! — пригрозила Танька.
— Правильно, — кивнул я.
Лично на Таньку Мухину я надеялся средне. Но фельетон, напечатанный в газете у Федотыча, — от этого камня вряд ли сумеет увернуться даже Одинцов…
— Вот только перепечатать надо бы, — сказал я. — Неудобно тащить Федотычу второй экземпляр. Отдай завтра в машбюро.
— Сама перепечатаю, — буркнула она.
— А у тебя есть машинка?
— Один парень одолжил.
— Опять парень! — покачал головой я. — Хоть бы раз была одна девка.
— Да ну их к черту, — проворчала Танька, — терпеть не могу бабья.
Она встала, оправила юбку и стала надевать пальто.
Дергая лапой, она все пыталась влезть в правый рукав, а левая пола пока что волочилась по полу.
Я помог ей одеться, несколько раз шлепнул, отряхивая, а потом одернул, чтобы мальчики любили Таньку Мухину, хотя они, наверное, любили ее и так.
— Да ладно, — сказала она, — не старайся. Надоели мне все, как сто чертей.
Я вдруг вспомнил:
— Стой-ка! Ты ж небось есть хочешь.
Я открыл холодильник и вытащил оттуда кульки и свертки. Вино доставать не стал — с меня хватало и трезвой Таньки Мухиной.
Она мгновенно распотрошила один сверток.
— Ишь ты — мясо! — алчно сказала Танька и, схватив в правую лапу буженину, принялась грызть ее прямо с куска.
Потом у нее вдруг проснулась совесть:
— А тебе что–нибудь останется?
Я успокоил:
— Видишь, сколько кульков.
Танька дожевала буженину, съела еще что–то и развеселилась. Она вообще была легкий человек. Вставая, она сказала:
— Ладно, король, когда тебя выгонят, переходи на мое иждивение. Мне с первого вроде десятку прибавят.
Она стояла в дверях и ухмылялась, а я стоял и ждал, когда она уйдет. Я вовсе не торопился ее выставить, и конец вечера после ее ухода никаких радостей мне не сулил. Просто все было обговорено и решено, Танька уже застегнула пальто — а я вообще не люблю этого бессмысленного прощального топтания у дверей.
Но Танька все не уходила, все топталась. Потом даже взяла мою руку, молча, как школьница, впервые таинственно прибежавшая на свидание к мальчику. Я улыбнулся и осторожно пожал ей ноготь мизинца — говорят, в романтические века именно так объяснялись в любви. Она засмеялась, но руки моей не выпустила.
— Слушай, а фельетон, правда, хорошо написан? — спросила она вдруг.
Я смотрел на нее, не отвечая. Я уже трижды сегодня говорил ей об этом, и мне не поправилось, что она спрашивает в четвертый раз.
Лицо ее помрачнело, она крепче сжала мое запястье. И вдруг сделала то, чего я никогда от нее не ожидал: моей ладонью с силой шлепнула себя по щеке…
Весь следующий день я ждал Танькиного звонка. Она не звонила. Ни в два, ни в три, ни в четыре. Тогда я позвонил ей сам.
— Ну чего там? — спросил я. — Есть новости?
Она сказала:
— Я все хотела тебе позвонить…
Голос у нее был жалобный, и я вдруг подумал, что все сорвалось. Конечно же сорвалось — потому и не звонила, оттягивала плохую новость…
— Отдала? — спросил я спокойно, чтобы хоть немного успокоить ее.
— Отдала. Он уже прочитал. Я все хотела тебе позвонить…
— Да ты говори прямо, — сказал я, стараясь повеселей. — Завернул, что ли?
—— Да нет, сказал, в субботу пойдет, — ответила она прежним жалобным тоном, и я понял, что все просто: то, что фельетон идет, и есть ее плохая новость.
— Ну, и слава богу, — сказал я.
И вдруг почувствовал, что больше всего мне хочется сейчас положить трубку. Мне сразу стал безразличен этот разговор и безразлично все дальнейшее. Идет — и слава богу. Я свое дело сделал, машина закрутилась — ну и пусть крутится своим чередом. А с меня хватит — устал, неинтересно, не могу…
Но я все–таки трубку не положил и даже задал все вопросы, которые в таких случаях положено задавать.
Я спросил:
— Правил?
— В трех местах фразы выкинул, говорит, грубо. И еще насчет заглавия ворчал, но я взвыла.
— Ну и правильно, — похвалил я. Мне было совершенно все равно, то будет заглавие или не то. — Еще что–нибудь сказал?
— Спросил, читал ли ты этот фельетон.
— Ну, а ты?
— Сказала, что читал, — ответила она и вдруг испугалась: — А что, не надо было?
— Да нет, какая разница…
Мы еще немного поговорили, она спросила, принести ли мне полосу, когда будет сверстана. Я сказал, пускай принесет. В общем–то, мне это было совершенно все равно. Корабль шел своим путем, своим, а не моим, и по–своему поднимался на волне, и по–своему рушился вниз… А я был не мальчишка, который радуется, когда дают подержаться за руль.
В последующие два дня ничего существенного не произошло.
Впрочем, нет — кое–что все–таки случилось: звонила девушка.
Я не знал, кто она, — тетя Катя вечером так и сказала: звонила девушка.
А потом, около одиннадцати, когда я бегал к Лехе на первый этаж за папиросами, меня снова спрашивали, опять девушка.
В принципе ничего особенного в этом не было. Девушки звонили мне время от времени, когда реже, когда чаще, но звонили. Но всех их тетя Катя знала — если не по имени, так по голосам, по особым приметам: даже Танька Мухина имела уже четкое определение «тощая да лохматая».
А эту тетя Катя не определила никак. Просто — звонила девушка.
На всякий случай я спросил, какой у нее голос. Тетя Катя ответила, что — тихий, молоденькая, наверное.
Никакого особенного звонка я не ждал и забыл бы скоро об этом так и не донесшемся до меня тихом голосе. Но и назавтра на работе случилось подобное: когда я с пригородного завода через два коммутатора пробился в редакцию, Людочка тоже сказала мне мимоходом, что звонила девушка, два раза звонила, утром и вот сейчас.
Тут уж я заинтересовался, что за девушка. Но Людочка по части сбора информации была не спец — девушка, и все.
А вечером тетя Катя снова сообщила, что звонила девушка, три раза, все никак, бедненькая, не добьется. Только теперь девушка в тети Катином каталоге имела железный фирменный знак: та самая, молоденькая.
