Траутвейна задела вас гораздо глубже, чем меня. Вы давно уже не вели себя так… как истый бош.
Он мысленно обругал себя. Он действительно вел себя как бош. Обычно этого с ним не бывает. Во всем виноват проклятый Траутвейн. Никак от него не избавишься, он точно песок в сапоге или, – злился он, – как надоедливая любовница.
– Послушайте, Эрих, – продолжала Леа, – я никогда не вмешивалась в ваши дела. Но если бы вы теперь вздумали отомстить Траутвейну за то, что он хорошо, сильно пишет, если бы вы попытались из-за этого прихлопнуть «Новости», я сочла бы такой поступок нечестным и мелочным. – Она сказала это очень легко, она сидела в удобной, грациозной позе, она говорила по-французски. Но вдруг перешла на немецкий. – Вы не посмеете этого сделать, – сказала она, – вы не должны походить на ваших сотоварищей. Смотрите, не станьте, – она искала слова, – не станьте и вы свиньей.
Визенер уставился на ее рот, видел, как из-за больших белых зубов вылетали с легким иностранным акцентом немецкие слова – необычное слово «сотоварищ» и вульгарное – «свинья». И хотя она оговорила это оскорбительное слово, хотя она обусловила его предположениями, которые не могли сбыться, оно ударило его, слово «свинья» ударило его, оно въедалось в него, он чуть-чуть побледнел. Так, значит, мысль, что он может отомстить за неприятности, причиненные ему «Парижскими новостями», мысль, что он может прихлопнуть этот жалкий листок, напрашивается сама собой, как все бесчестные мысли, ибо сидящий в каждом из нас прохвост, как сказал один умный генерал, всегда настороже и только ждет своего часа. Он вспомнил толстое досье, присланное ему Шпицци, досье со сведениями о «Парижских новостях». Фундамент, на котором держатся «Парижские новости», – шаткий фундамент, этот Гингольд порядочная шельма, он падок на деньги и, по-видимому, не очень охотно эмигрировал из Германии, он еще и сейчас акционер некоторых немецких предприятий, и, по-видимому, у него там осталась семья; эти предприятия и эту семью можно в зависимости от его поведения взять под свое покровительство или допечь всякими каверзами. Короче говоря, ловкому человеку нетрудно было бы вытащить стул из-под зада Гейльбрунов, Траутвейнов и K°. Но он устоял перед этим соблазном, он сам давно внушил себе то, о чем проповедует эта еврейка, он усмирил в себе прохвоста и посадил его на цепь. Мысль, что она так к нему несправедлива, вызвала в нем сознание своего превосходства, почти развеселила его, и он полушутя сказал:
– Мадам угодно выступить в роли ангела-хранителя этих господ? Мадам не желает, чтобы им наступали на мозоли?
– Нет, я этого не желаю, – ответила Леа, ее голос звучал очень спокойно, быть может, чуть-чуть суше, чем обычно, но глаза потемнели от гнева. – Боюсь, – сказала она, – что, если бы вы сделали что-либо подобное, это отразилось бы и на наших отношениях. Вам, видит бог, дано многое, а у других нет ничего. Я не хотела бы, чтобы вы украли у бедняка его ягненка.
Ее слова искренне позабавили Визенера.
– Как звали, – спросил он, – автора этой притчи о ягненке? Если не ошибаюсь, это был пророк Натан. Но должен сказать, Леа, что роль пророка Натана вам не очень к лицу. Серьезно, – он подошел к ней вплотную и нежно положил руку ей на плечо, – мне можно вменить в вину тысячу более или менее мелких подлостей, но на этот раз вы ко мне несправедливы. Ваши эмигранты – голова, отрезанная от тела, она еще немножко дергается, веки поднимаются и опускаются, но ее песенка спета. Я, право же, не тот человек, который способен лягнуть отрезанную голову. – Леа, лишь наполовину убежденная, но готовая дать себя убедить, искоса взглянула на него; он продолжал: – Нет, в самом деле, вы можете спать спокойно, Леа. Уверяю вас, мне никогда, ни на одну минуту не приходило в голову мешать вашему Траутвейну изливать свое моральное негодование в музыкальных статьях. Вероятно, это его единственное удовольствие. Пусть бедняк спокойно пасет свою овечку. – Он подошел еще ближе, заговорил сердечнее: – Вот увидишь, Леа, когда «Бомарше» будет окончен, ты сама согласишься, что твой Траутвейн мне не конкурент. – Видно было, что он успокоился, и опять он показался Леа большим, милым ребенком, который так часто восхищал ее на протяжении двадцати лет.
И делала его таким уверенным и веселым не столько мысль о «Бомарше», сколько о его Historia arcana – тайной летописи эпохи. Это произведение не только поведает потомкам о тайных пружинах многих событий, о которых человечество иначе никогда не узнало бы, оно, кроме того, поможет заглянуть во внутренний мир человека, который много знал и тонко чувствовал. Он, Эрих Визенер – и это впоследствии признают все, – явится подлинным историографом эпохи.
Но необходимо, чтобы тайная летопись действительно оставалась тайной. И сейчас он был так уверен в себе, весел, оттого что проявил стойкость и не сказал о самом значительном своем произведении даже Марии.
– Ты выбрала себе в друзья, – сказал он, – довольно опасного человека, дорогая, но отнюдь не самого плохого.
Она порывалась ответить, но он поцелуями и ласками заставил ее замолчать.
14
Юный Федерсен в Париже
Вечером третьего апреля, когда Леа, собираясь на обед к голландскому посланнику, сидела перед трельяжем и с помощью горничной совершала туалет, она услышала короткий стук в дверь и в зеркале увидела входившего господина во фраке. На мгновение она испугалась. Затем узнала Рауля.
– Я хотел с тобою проститься, мама, – сказал он как можно непринужденнее. – Еду в оперу. А до того у меня еще свидание в баре «Грильон».
– Дайте мне зеленые перчатки, Одетта, – сказала Леа горничной. Какая дерзость со стороны сына обзавестись фраком за ее спиной. Вряд ли он решился бы на такой шаг сам, за ним, вероятно, стоит Эрих. Если бы не Одетта, она выбранила бы Рауля. Впрочем, надо сознаться, Рауль так вытянулся, что уже довольно хорошо выглядит во фраке. Ей, пожалуй, просто неприятна мысль, что у нее такой взрослый сын, потому-то она так упорно не сдавалась на его просьбы. Неужели она уже старая женщина? Лицо, которое отражается в эту минуту в зеркале, не старое лицо, но присутствие этого молодого человека во фраке, ее сына Рауля, говорит о том, что она все-таки стара. Тридцать девять лет – и уже стара.
Бессовестно со стороны Эриха вступать в заговор с сыном против нее. Эрих мстит ей за то, что она порядочнее его. По существу, он мелочный человек. Он любит ее, а ко всякой любви примешивается ненависть. Его ненависть
