Как могло быть известно этому существу о его детских мечтах? Откуда могло оно знать о его видениях? Об ослепительной чистоте небес его снов...
– Потому что я – это ты, – как бы отвечая на его вопрос, продолжала статуя.
– Ты не можешь быть мной. Я никогда не сделал бы этого, – Гейвин кивком указал на безжизненные тела.
Было немного неблагодарно обвинять ее за вмешательство, но это был единственный аргумент.
– Действительно? Мне так не кажется.
Гейвин опять услышал голос Преториуса: «Красота, видишь ли, требует жертв». Он опять ощутил холод лезвия у подбородка, тошноту, беспомощность. Да, он сделал бы это, сотню раз сделал бы. И это было бы справедливым.
Статуе, определенно, не требовалось ответа!
– Я еще навещу тебя. А сейчас, – она захохотала, – тебе лучше будет уйти.
Гейвин направился к улице.
– Нет, сюда!
Она кивнула в сторону до сих пор не замеченной им двери в стене. Так вот откуда она появилась так быстро и вовремя.
– Держись подальше от людных мест. Я найду тебя, когда мне это понадобится.
Гейвина не надо было уговаривать. Он мало что понимал во всем происшедшем, но дело было сделано. На вопросы же не оставалось ни сил, ни времени.
* * *
Он, не озираясь, вышел в указанную дверь. То, что он слышал за собой, с легкостью могло вывернуть его желудок. Плотоядное хлюпающее чавканье злодея, исполняющего свой страшный ритуал.
* * *
И уж совсем ничего нельзя было разобрать в этом сне наяву на следующее утро. Никакого прояснения. Просто череда безжалостных фактов.
В зеркале он увидел огромную гноящуюся рану, причинявшую ему гораздо большую боль, чем гнилой зуб.
В газетах писали о двух трупах, найденных в районе Ковент-Гарден. Известные преступники, убитые с нечеловеческой жестокостью. И банальный вывод – мафиозные разборки.
В голове носилась невыносимая мысль о том, что рано или поздно найдут и его. Кто-то, несомненно, видел его на улице вместе с Преториусом и может сообщить это полиции. Может даже Христианин. И тогда они придут за ним с наручниками. А чем он может ответить на их обвинения? Сказать, что преступление совершено даже не человеком, а каким-то страшилищем, являющимся отчасти отражением его собственного я? Вопрос даже не в том, арестуют его или нет. Скорее – будет ли это тюрьма или убежище.
Теряясь от безнадежности, он отправился к врачу, где просидел в ожидании приема три с половиной часа, окруженный такими же покалеченными беднягами.
Врач был не очень-то любезен, сказав, что швы накладывать уже поздно. Рана, безусловно, затянется, но шрама уже не избежать. Медсестра поинтересовалась, почему он не пришел, как только это произошло. Какое ей, собственно, до этого дело! Неискреннее сочувствие только раздражало его.
Свернув на свою улицу, он увидел полицейские машины, соседей, обменивающихся сплетнями. Слишком поздно. Они уже добрались до его одежды, его расчесок, его писем и будут теперь рыться в них, как обезьяны в собственной шерсти. Он знал, как бесстыжи бывают эти подлецы, когда им надо чего-нибудь добиться, как жестоко они способны унизить человеческое достоинство. Высосать всю кровь и убить без выстрела. Превратить тебя в живой труп.
Ничего нельзя уже было остановить. Они уже лапали его жизнь своими липкими руками, возможно прикидывая в уме, стоило ли заплатить за такого красавчика в одну из своих грязных ночей.
Пусть. Пусть будет так. Он теперь вне закона, потому что закон защищает собственность, а у него ее нет. Ему негде больше жить, у него ничего не осталось. Самое удивительное – он даже не чувствовал страха.
Он повернулся спиной к дому, в котором прожил четыре года, и почувствовал какое-то необъяснимое облегчение оттого, что прошлое теперь было потеряно для него навсегда.
Два часа спустя, уже далеко, он решил осмотреть содержимое своих карманов. Кредитная карточка, почти сто фунтов наличностью, несколько фотографий – родители, сестры, он сам, – а также часы, кольцо и золотая цепочка. Карточкой пользоваться было небезопасно. Банк, разумеется, уже оповещен. Лучшее, что можно было придумать – продать кольцо с цепочкой и рвануть на север. У него были неплохие друзья в Абердине, которые смогут его на некоторое время приютить.
Но сначала – Рейнольдс.
* * *
Гейвину потребовался час, чтобы найти дом, в котором жил Кеннет Рейнольдс. Он не ел уже почти сутки, и желудок все настойчивее давал о себе знать. Гейвин вошел в здание.
При дневном свете лестница уже не выглядела столь впечатляюще. Ковер на ступенях оказался рваным, а краска на балюстраде – потемневшей от тысяч прикосновений.
Он быстро преодолел подъем и постучал в дверь Рейнольдса. Никто не ответил. Изнутри не было слышно ни звука. Впрочем, Кеннет предупреждал, что его здесь не будет. Догадывался ли он о последствиях своего эксперимента?
Гейвин постучал еще, и на этот раз, определенно, можно было различить чье-то дыхание за дверью.
– Рейнольдс, – он пнул дверь ногой, – я слышу тебя.
Ответа не последовало, но Гейвин готов был поклясться, что внутри кто-то есть.
– Открой немедленно, сволочь!
После короткой паузы приглушенный голос сказал: «Убирайся».
– Мне нужно с тобой поговорить.
– Убирайся, тебе говорят. Мне не о чем с тобой разговаривать.
– Ты должен мне все объяснить, ради всего святого! Если ты не откроешь, я сломаю эту чертову дверь.
Пустая угроза, но Рейнольдс отреагировал.
– Нет. Подожди.
Послышался звон ключей, потом – звук открывающегося замка, и дверь открылась. Прихожая была погружена во тьму. Гейвин увидел перед собой неухоженное лицо Кеннета. Он выглядел очень усталым. Небритый, в грязной рубахе, изношенных штанах, подвязанных веревкой.
– Я не в состоянии тебе что-либо объяснять! Убирайся!
– Ты просто обязан мне объяснить... – Гейвин переступил порог.
Рейнольдс был либо слишком пьян, либо слишком слаб, чтобы воспрепятствовать этому. Он отступил во мглу прихожей.
– Что за чертовщина происходит?
В квартире стоял тяжелый дух гнили. Кеннет позволил Гейвину закрыть за собой дверь и неожиданно вытащил из кармана своих засаленных штанов нож.
– Брось дурачить меня, – прохрипел он. – Я знаю, что ты натворил. Очень славно. Очень умно.
– Ты говоришь об убийствах? Я их не совершал.
Рейнольдс выставил свой нож вперед.
– Скольких ты прикончил, кровопийца? – На его глазах показались слезы. – Шесть? Десять?
– Я никого не убивал!
– Чудовище!
Кеннет держал в руках тот самый бумажный нож. Он приблизился. Не оставалось никаких сомнений в том, что он намеревается сделать. Гейвин вздрогнул, и это, казалось, воодушевило Рейнольдса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
