Возможно, я преувеличиваю, уверяя, что наслаждаюсь уединением.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Я ПОЛУЧИЛ почтовую бандероль, адресованную мне в Бил-Холл. Отец Пип-Пип был так любезен, что доставил ее на велосипеде.
— Это от Мод, — возбужденно сообщил он, переминаясь с ноги на ногу. — Смотрите, там есть обратный адрес. А здесь, видите, штамп таможни — «Печатный материал». Осмелюсь предположить, что это книга. Интересно, какая именно… Может быть, один из ее романов.
— Что ж, — протянул я небрежно и бросил бандероль в корзину для бумаг, хотя сердце мое бешено колотилось, — пожалуй, оттяну удовольствие. — Я кивнул на гору бумаг на письменном столе. — Сначала займусь корреспонденцией, а то откладывал разборку годами, все было некогда. Теперь отговорок не осталось.
Пип-Пип попытался скрыть разочарование.
— В таком случае я вас покидаю. Не хочу мешать. — Он помолчал. — Я был бы вам очень признателен за марки, если, конечно, они вам не нужны. У меня племянник — заядлый филателист.
Я разгадал его уловку: оторви я марки, придется волей-неволей вскрыть и пакет.
— Вы их обязательно получите, я не забуду.
Конечно, я бросился открывать бандероль, как только увидел в окно, что мой «почтальон» усаживается на велосипед. Я и сейчас помню, какой стресс я испытал, увидев, что внутри.
Там действительно была книга, и к ней было приложено письмо. «Любовные и другие сонеты», на титульном листе штамп «Библиотека Бил-Холла». В письме Мод пыталась оправдаться.
Она выкупила книгу у Аристида, когда много месяцев назад прочла письмо Тумбли. Как-то вечером она случайно увидела его на моем столе в Музыкальной комнате — я был у майора, а она ожидала моего возвращения из Бенгази. Она просит за это прощения, потому что читать чужие письма нехорошо, но она уловила суть, прежде чем успела отвести взгляд. Она немедленно связалась с Аристидом — к счастью, он еще не успел исчезнуть в Восточной Европе. Она вернула ему сумму, которую она в свое время получила от него, и приложила чек — аванс за ее последний роман «Уйди в монастырь», ставший очередным бестселлером. Да, Аристид заломил кругленькую сумму! Потом он признался Мод, что у него долго были сомнения насчет подлинности книги, но он так и не проконсультировался с заслуживающими доверия экспертами. Как «человек чести» он свято соблюдал их первоначальное соглашение и потому рад получить «законную прибыль» на вложенный капитал.
Мод собиралась подарить мне книгу на мой уход в отставку, чтобы я поступил с ней, как захочу. Если бы в то время возникли какие-то проблемы, связанные с книгой и представляющие угрозу для кого-нибудь из нас, она бы немедленно ее предъявила. Она никогда не думала, что этот идиот Тумбли действительно опасен, а уж теперь, когда он сам признался в своей невменяемости, никто, конечно, не станет слушать его бредни. А потом отец Пип-Пип написал ей о моей отставке, и ей было приятно, что я поддержал назначение хорошего человека на свое место. Пришла пора и мне получить мой подарок, и вот книга в моих руках.
И все же в оправданиях Мод кое-чего не хватает, и прежде всего объяснения, почему угрозы Тумбли таким роковым образом подействовали на Аристида, если, вернув книгу, он был совершенно свободен от старых обязательств и мог только посмеяться над своим мучителем. Мне не хочется снимать вину с Тумбли за самоубийство Аристида. Но вопросы остаются. Аристида уже не спросишь. Тумбли теперь тоже отпадает. А сын и наследник Аристида — Габриэль Попеску — клянется, что абсолютно ничего не знает обо всей этой истории (и, возможно, говорит правду).
Кроме всего прочего, в письме Мод есть устрашившая меня финальная нота. Она пристрастилась к Америке, как ребенок к кондитерской, и думает, что останется. Это грандиозное место для ирландки, просто грандиозное. И потом, она встретила очень приятного джентльмена, доброго католика, который предложил ей выйти за него замуж. Она бы солгала, если бы сказала, что не соблазнилась. Она не отрицает, что мы когда-то «ладили», как говорят в Куинзе; выражаясь более возвышенно, мы «слушали восхитительную музыку сфер», или нам так казалось в молодости, но грешная страсть, принятая за божественную любовь, в чем теперь она уверена, была дьявольским наваждением. Она надеялась, что в память о прошлом я оставлю ее в покое, не стану больше осаждать письмами, которые терзают ей сердце и вызывают слезы скорби, сожаления и — да — гнева тоже. «Оставь все как есть, Эдмон, прошу тебя». Она уверена, что я желаю ей счастья так же, как и она мне.
Похоже, я не поеду в Америку. Старого Лохинвара там никто не ждет.
ЕСЛИ ИСПОЛЬЗОВАТЬ СЛОВО, которому научил меня Пип-Пип в нашу первую встречу, я не жил «проактивной»[221] жизнью, Совсем наоборот. В тот самый день, в сырой дождливый день, когда я пришел в промокших насквозь кедах и мои шишки причиняли мне ужасную боль, Мод сказала мне — дело было в гостиной Энджи Маклетвист, так называла ее хозяйка, — что я «большой любитель уходить от проблем». И процитировала меня: «Избегать проблем — это девять десятых счастья». Она могла бы вспомнить еще одну мою затертую мудрость: «Сомневаешься — не делай».
Все это правда. Я робок, нерешителен и ни в малейшей степени не способен отстаивать свои права. И уж конечно я скроен не по героическому образцу. Впрочем, подобных мне немало. Но я все довожу до крайности. Все это время Мод считала меня остроумным, прощая мне слабость и инертность. Я играл роль, позировал. Наверное, так. Но Мод видела меня насквозь — мужчину ведь понять нетрудно. Кроме того, если я вначале и правда играл некую роль, то очень скоро она стала моей подлинной сущностью. Мой стиль жизни нельзя назвать проактивным, скорее, он был реактивным, а еще вернее, пассивным. Как иначе объяснить мое столь долгое пребывание в лоне Церкви, в чьи догматы я не верил? Я всегда знал, как злобны ее иерархи с их софистическими уловками, как ненавидят моих соплеменников, о чем свидетельствуют кровавые страницы истории. Уйдя в отставку, я отбросил лицемерие — свое и чужое. Я оставил в Бил-Холле, который или станет домом моему преемнику, или превратится в мусорную свалку, все, что имело отношение к проведенным там годам, — они видятся мне пустыней — все: от колоколов, молитвенников и свечей до моих пожелтевших ошейников. Но почему мне потребовалось так много времени, чтобы все это отринуть?
Конечно, сыграла свою роль инерция. Нежелание раскачивать относительно устойчивую лодку. Искушение иметь близкого друга. Моя страсть — сначала к Кики, а потом к Мод, плотское влечение, порожденное, я полагаю, соблазном нарушить табу. Удобства и преимущества жизни в Бил-Холле. Время. Чужое мнение. И так далее, и тому подобное.
Возможно, Фрейд, дискредитированный еврейский гений, нашел бы, что главную роль сыграли мои детские годы, когда я лежал в постели рядом с матерью и она шептала: «Лежи тихо, Эдмон, не шевелись!» Определенно, именно тогда я и научился ценить преимущества бездействия. Да и позднее, в моей дальнейшей жизни, я бывал пассивен, мне подспудно хотелось заслужить одобрение матери. «Эдмон такой хороший мальчик!» Все может быть. Хотя, скорее всего, я соперничал с моим несчастным отцом, проклятым Богом. Конечно, я тоже мог провести мою жизнь, сидя в садовом кресле из пластика и наблюдая за курами, тупо ковыряющимися в земле.
ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ я посвятил тщательному изучению книги «Любовные и другие сонеты». Мои подозрения (и, как я понял из письма Мод, подозрения Аристида) были вполне обоснованны. Книга — подделка восемнадцатого века. Более того, я могу доказать, что ее автором был Пиш и что он оставил в тексте (умышленно?) некие ключи, чтобы потомки смогли его разоблачить. Сборник стихов, датированный восемнадцатым веком, содержит (умышленно?) ряд анахронизмов. Вот, например, второй катрен сонета 62:
Моя любовь меня уже не любит и другогоСпешит любить, такой усвоив стиль.Совсем как моды бог нам повелел сурово:«Прочь вист! Теперь играйте все в кадриль!»
Когда-то каждый школьник знал, что кадриль в начале семнадцатого века была совершенно неизвестна и вошла в моду, вытеснив вист (или ломбер), только в конце восемнадцатого века.
В других местах сочинитель сонетов дает понять (умышленно?), что он еврей. Возьмем для примера сонет 76. Влюбленный жалуется — в манере Петрарки, — что его любимая полна противоречий, в ней сочетаются несоединимые свойства. Вот заключительное двустишие:
Как шелк тончайший, смешанный с сукном,Или в одной тарелке мясо с молоком!
Этот влюбленный, позвольте заметить, соблюдает кошер!
Последний сонет уточняет (умышленно!) личность самой леди. Ее имя скрыто под тончайшей маской. В книге 105 сонетов, расположенных по порядку, но последний имеет не 105-й номер, как следовало бы ожидать, а 505-й. Вот его первый катрен:
