пределе сил, душевных и телесных. А вот что касается Карла — он умер, бедняга. Представьте, в тот самый день, когда на горизонте показалась земля. А я ведь предупреждал его. Мне не в чем себя упрекнуть. «Карл, — говорил я ему, — даже если ты, съев их, обретешь сколько-то новых сил, это будет намного меньше, чем ты утратишь от кровопотери…» Но он только рассмеялся над моими словами. Выхватил из-за пояса нож — между прочим, из-за моего, а не своего пояса! — отрезал их и съел.
— Съел? Что съел?
— Свои уши, — сказал Гастер.
Мы оба содрогнулись от ужаса. Я подумала было, что наш спутник, возможно, шутит, но на его бледном лице не было даже намека на улыбку.
— Этот Карл был, что называется, «думмкопф» — не знаю, как это перевести на английский, — продолжал швед, — но это не оправдание. Даже у таких, как он, должно хватить мозгов, чтобы удержаться от подобного поступка. Ему стоило только проявить силу воли, и он бы уцелел. Я же уцелел!
— То есть вы хотите сказать, что при помощи силы воли человек может одолеть муки голода? — спросил Чарли.
— Да разве есть в мире то, чего нельзя достигнуть при помощи волеизъявления? — вопросом на вопрос ответил Октавиус Гастер.
Мы не нашлись что сказать. Молчание затянулось до самого Тойнби-холла.
О нас, оказывается, уже беспокоились: Джек Дэйсби вместе с Тревором, другом Чарли по Кембриджу, как раз собирался отправиться на поиски. Поэтому наше прибытие вызвало всеобщую радость, но при виде нашего странного спутника молодые гости Тойнби-холла не удержались от шуток.
— Где, дьявол его забери, вы подобрали это мертвое тело? — почти не понижая голоса, спросил у Чарли Джек, когда они вышли в курительную комнату.
— Тсс-с, парень! — прошептал Чарли. — Не так громко. Это некий швед, доктор, турист, на редкость приятный в общении тип. Дрейфовал в беспалубной шлюпке откуда-то докуда-то, оба названия я позабыл, но все равно предложил ему переночевать у нас.
— Ну-ну! — покачал головой Джек. — Одно могу сказать точно: с такой рожей никогда ему не быть популярным.
— Ха-ха-ха! Превосходно сказано, друг мой! — со смехом произнес тот, о ком шла речь, появляясь на пороге курительной (чем донельзя сконфузил прямодушного лейтенанта). — Вы правы: я никогда не буду популярен. По крайней мере, в этой стране.
И он, по-видимому, улыбнулся, но шрам, искажавший пропорции рта, вдруг придал его лицу такой вид, точно оно отражалось в кривом зеркале.
— Давайте лучше пока пройдем наверх. — Чарли постарался разрядить обстановку. — Я покажу вам вашу комнату…
Полковник Пиллар, казалось, был подлинным олицетворением гостеприимства. Он принял Гастера, точно старого друга семьи.
— Чувствуйте себя как дома, сэр. И оставайтесь у нас столько времени, сколько вам заблагорассудится. Мы тут живем, можно сказать, анахоретами. Новый гость для нас — настоящий праздник.
Моя матушка проявила бо́льшую сдержанность. «В высшей степени благовоспитанный джентльмен, Лотти, — сказала она мне. — Но не смейся, пожалуйста, я бы предпочла, чтобы он почаще моргал. Этот его немигающий, будто каменный взгляд… Мне трудно объяснить почему, однако я не люблю таких людей. Вообще же, милая моя, жизненный опыт преподал мне великую премудрость: то, как человек выглядит, — ничто по сравнению с тем, как он поступает…»
Одарив меня этими двумя противоположными перлами житейской мудрости и крепко обняв, матушка предоставила мне сделать собственные выводы.
Что касается Октавиуса Гастера, то, как бы он ни выглядел, уже назавтра ему удалось полностью очаровать весь Тойнби-холл. Каждого из нас по отдельности и всех вместе он ухитрился изумить объемом и разноплановостью своих познаний. Отцу Чарли, ветерану Крымской кампании, он поведал множество малоизвестных подробностей о Крыме (после чего полковник и слышать не хотел о его возможном отъезде). Лейтенанту Дэйсби сообщил массу столь же малоизвестной информации о Японии. Даже Чарли, большому любителю гребного спорта, Гастер прочитал подлинный цикл лекций по поводу соотношения нагрузки на лопасть и рукоять весла, о рычагах, углах опоры на уключину, точках приложения сил и прочем, пока мой бедный жених, исчерпав доводы, не оказался вынужден сам уклониться от продолжения беседы.
Все это швед проделал так деликатно и ненавязчиво, что никто из собеседников не почувствовал себя обиженным. При этом во всех его словах и поступках чувствовалось подлинное, а не показное превосходство, своего рода власть — не подавляющая, принуждающая к отпору, но тем не менее вполне реальная. Особое впечатление на нас произвел такой случай.
У Тревора был огромный и чрезвычайно свирепый бульдог[48], беззаветно преданный своему хозяину, но абсолютно не допускавший фамильярного отношения со стороны кого-либо из нас. Как и следовало ожидать, в Тойнби-холле все очень косо поглядывали на этого свирепого зверя, но поскольку Тревор был очень привязан к нему и — я уже упоминала, Чарли с Тревором являлись закадычными друзьями, пришлось отнестись к бульдогу как к неизбежному злу. Однако держать его в доме все-таки сделалось невозможно, и пса переселили в пустующую конюшню, тем самым превратив ее во что-то наподобие огромной конуры. Этот поступок собака расценила как покушение на собственные права и сосредоточила особенную нелюбовь на владельце Тойнби-холла. Стоило полковнику пройти мимо конюшни, как бульдог принимался скалить клыки и рычать. Впрочем, и всех нас (разумеется, кроме собственного хозяина) пес не обделял антипатией.
На следующий день после прибытия Октавиуса Гастера мы как-то раз проходили мимо конюшни. Наш гость, конечно, услышал доносящееся оттуда злобное рычание.
— О! — произнес он. — Это ваш пес, мистер Тревор?
— Да, мой. Его зовут Таузер.
— Должно быть, это бульдог? Из тех собак, которые на континенте считаются национальным символом Англии?
— Да, это чистокровный бульдог, — гордо подтвердил студент.
— Потрясающее животное. Я хочу сказать — потрясающее в своем уродстве. Не могли бы вы на минуту спустить его с привязи? Мне хотелось бы увидеть его в движении. Согласитесь, держать на цепи такое мощное и полное жизни существо просто жалко…
— А вы не боитесь, что он вас искусает? — В глазах Тревора на миг блеснула лукавая искорка. — Впрочем, вам ли, прошедшему через такие испытания, бояться какой-то собаки…
— О, вы абсолютно правы, мистер Тревор. Мне ли ее бояться?
Тревор покачал головой и, сохраняя на лице то же выражение потаенного лукавства, вошел в конюшню. Чарли попытался было сказать, что шутка зашла слишком далеко, но его слова были заглушены яростным рыком Таузера. Все мы, кроме Октавиуса Гастера, инстинктивно отпрянули от конюшни. Швед остался на месте, и по его бледной физиономии блуждал не испуг, а почти брезгливая смесь скуки и любопытства.
— Эти красные огоньки в темноте, если не ошибаюсь, его глаза? — спросил он.
— Да, — сказал студент.
